Перо висело в воздухе, медленно поворачиваясь из стороны в сторону. С неаккуратно заострённого жала скапывало что-то бурое, липко плюхаясь на линолеум.

Вадим Андреевич с тоскою посмотрел на смятый бок пробитой насквозь кастрюли, ещё пытавшейся перекатиться по полу в луже смятых и раздавленных ломтиков картошки и капустных лоскутьев. Кастрюля издыхала и чувствовала это. В остатках борща мерещилась куриная кость и мрачно поблёскивало что-то, напоминающее взгляд Ивги Сигизмундовны, мать бы её так. В общем, только крайне низко ценящий жизнь олигофрен решился бы угоститься тем варевом. Тем более что разварившаяся свёкла уже начала сползаться в гексаграмму прямо на полу.

Ломило колено, одышка стягивала спазмами бок. «Не дойду, — поразмыслив, решил Вадим Андреич. — Сегодня-то уж точно не дойду».

Тем более что полагаться на лояльность пера не стоило. С равным успехом оно способно было прошить и другой прохудившийся котелок, костяной, трясшийся на шее Вадима Андреича. Погоды нынче стояли стылые и переменчивые, поди знай.

Откуда-то из детской глухо и жутко накатывал шум бури, клёкот морского прибоя, рёв ветра в кронах бора, утробное рычание оползня, вязкий плеск селей. Вадим Андреич осмотрелся. Присел на вроде бы безобидный табурет. Достал из нагрудного кармашка прозрачную капсулу, сунул под язык. Сморщился от привычно ненавистного привкуса.

Полегчало.

— Я ж не виноват, — сказал вслух, машинально перекатывая между пальцами бритвенно-острую кредитку. — Уж в этом-то я точно не виноват!

Молния ударила из бра у входной двери, зазмеилась вдоль обожжённых ещё прежде стен, расплавила зеленоватое стекло в кухонной двери. Вовремя спрыгнув с ощерившегося шурупами табурета, Вадим Андреич рухнул на плитку и откатился в сторону. Раскалённые щепки осыпали голову и плечи, больно занозив плешь.

Полежав немного, пока совсем не отпустило сердце, Вадим Андреич встал на ноги, покряхтывая и хватаясь за поясницу. А ведь последний месяц его почти и не ранило, честно говоря… Что он станет делать, когда и впрямь стукнет сороковник, не стоило и гадать. Сдохнет, вот что, и притом намного раньше.

Выглянув в тесный проходик, в который выходили двери ванной, санузла и кухни, он не увидел пера. Достав паяльник, вставил в локтевую ямку штепсельную вилку и довольно бодро двинулся вперёд. Не насвистывая — дому хватало приключений и без свиста. Когда-то, когда небо было голубым, а не персикового цвета в золотистых лилиях, когда деревья стремились в лес и выглядели великанами, а не разлапистыми когтями, протягивающимися прямо из-за гардин…

От воспоминания о том, какой была Ивга, перехватило дыхание.

«Пломбир, — тускло подумал Вадим. — Пломбир».

Из-под двери ванной тянуло адской стынью, в щель выметало позёмку. И это не стало новостью для Вадима Андреича, но всё едино требовалось оперативно найти укрытие понадёжнее; желательно — с кострищем, ну или радиатором отопления.

Так уж вышло, что познакомились они летом, в настоящем, не каждый год выпадающем июле, с жарким духом плавящегося асфальта, со знойной вонью позеленевшей реки, с крепко, до боли впивающимися в губы пересохшими губами. Что удивительного в том, что пломбир пришёлся им по вкусу, — а потом стал частью игры, холодными губами на коже, прохладным языком во рту, негой, лаской, страстью.

…А ещё мороженым они рисовали на высоких ростовых зеркалах дурашливые рожицы и человечков.

Безыскусные буквы счастья. Пока всё не переменилось.

Боль, впившаяся под ребро, оглушила Вадима Андреича, дёрнула вбок, потом обратно, затем вниз. Он упал на колени, опёрся свободной от паяльника рукою о пол, сквозь набежавшие слёзы поглядел на бок. Выругался и выдернул перо, тут же заметавшееся, завибрировавшее в пальцах.

— Нет уж, — тихо сказал он. — Не сейчас.

И сунул перо под дверь туалета, стараясь не слушать утробное рычание, доносившееся изнутри. Проблем хватало, для одного дня даже с избытком.

Кое-как поднявшись, он осознал, что в спальню уже не попасть.

С тоской поглядел на дверь детской, стальную плиту в кованых узорах — прогнувшуюся, пошедшую буграми и кое-где приржавевшую. С отчаянием — на дверь туалета и пластину двери в ванную. Сделал шаг, потом другой.

Откуда-то — не то из спальни, не то из залы — потянуло серой.

Немеющими пальцами Вадим Андреич потёр веки, понимая, что достаточно уснуть — и всё. Всё.

Из-под вешалки показался гофрированный шланг старомодного пылесоса. Неуверенно ощупав близлежащие ошмётки ковра, механизм вздохнул и замер. Вадим Андреич осторожно шагнул вперёд, придерживая раненый бок, и тут на пол капнула первая просочившаяся капля крови. Пылесос взрыкнул и принялся выкарабкиваться из-под вороха свалившейся одежды.

Вадим Андреич заковылял, более не скрывая звука шагов, опасаясь лишь не поспеть до двери в детскую. Вопреки видимости, дверь не была заперта, не была и запрещённой: ни один из них просто не пошёл бы туда; Ивга не стала бы этого делать, даже будучи при смерти, и Вадим краем сознания понимал, что добавил ещё немного на баланс презрения к себе.

Плевать. Завтра будет новый бой.

Завтра…

Пылесос захлестнул ноги, стиснул навроде удава, заревел громко и торжествующе. Вадим хладнокровно работал паяльником, чувствуя, как подаётся под жаром пластик и резина. В последний миг пылесос въехал в ситуацию и отшвырнул Вадим Андреича прямо к порогу детской.

Пломбирные человечки. Он. Она. Стасик. Сердца, связывавшие когда-то всех троих, — а потом перечёркнутые кровью. Детской кровью. Отпечатком крохотной пятерни.

Вадим распахнул дверь и зажмурился что было сил.

Солёное, горькое море ударило в лицо, накрыло с головой, оказалось бездонным, словно в Европе или на Обероне: бездна вод под ледяным панцирем, возврата нет, исправленному верить, нас нет, уходи и не возвращайся… Он держал в лёгких горелый и тошнотворный воздух места, которое некогда было домом, боясь выдохнуть — и вдохнуть. Не желая — где-то на глубине — возвращаться в спальню, к холоду, к презрительно отброшенной нежности, к ненужной, нежеланной и невостребованной любви, которую незачем и предлагать.

Потом вдохнул воду и начал тонуть.

Гигантские осклизлые щупальца тянулись к нему из невообразимой бездны, а он… он, пожалуй, испытывал облегчение. Войне конец. Это ли не счастье, а? Войне — конец…

Он очнулся на прохладном линолеуме, в луже солёной воды. Ивга стояла над ним со странным выражением лица, и далеко не сразу он увидел, что она — нагая. И что его собственная одежда тоже куда-то подевалась.

В спальне. Они были в спальне.

Губы Ивги — пломбир на коже! — были прохладны, как в юности.