Мила не знала, когда перестала любить бабушку. Во время отпевания она смотрела на худое желтоватое лицо, на тонкие сухие губы, на неловко сложенные на животе руки и ничего не чувствовала. В голос рыдала бабушкина сестра, громко причитали давние подруги, мама утирала белоснежным платком мокрые щёки, а Мила не могла выдавить из себя ничего и только отстранённо думала, как бы кому не стало дурно.

— Хоть бы сделала вид, что расстроилась, — прошипела мама уже на кладбище, пока они смотрели, как медленно опускают гроб. — Уж помощи я от тебя давно не жду, но хоть слезинку!..

Мила промолчала. Она не считала себя виноватой, что бы ни говорила мама.

Бабушка уже два года никого не узнавала, почти не говорила, почти не ходила, почти не ела. Мила оплачивала сиделку, которая каждый день помогала маме, и раз в месяц приезжала в гости. Мама считала, что этого недостаточно, что Мила должна была переехать к ним в двушку и помогать сама. Курьер с продуктами — бездушно, деньги на карточку — пошло, покупной торт слишком сладкий, — так помогать может каждый, это не считается, это не по-родственному.

Мила молча гладила морщинистую бабушкину руку и всё ждала, пока стрелка на часах пройдёт нужное количество кругов, чтобы встать, попрощаться, извиниться, уйти.

Видимо, где-то там и исчезла её любовь.

У Милы почти получилось незаметно покинуть поминки, но мама перехватила её у дверей:

— Куда бежишь опять? Воспитала ехидну. Меня, поди, тоже молча закопаешь? А она вот вспомнила о тебе перед смертью. Сказала — за иконой конверт, отдай внучке. Меня не узнавала, а тебя вспомнила. И умерла через час. Ты держи, не отворачивайся, я последнюю волю матери выполню.

Мила сунула конверт в сумку, выпуталась из маминых рук, отговорилась работой, проектами, самочувствием, сама потом не вспомнила чем, и выскочила на улицу. На свежем весеннем воздухе с каждым вдохом стирались воспоминания о маминых обвинениях, об укоризненных взглядах дальних родственников, о восковой фигуре в гробу, и жизнь сразу стала привычной, спокойной, яркой.

Дни снова текли друг за другом, превращаясь в недели, месяцы. Она вспоминала о бабушке, только когда говорила с мамой. Та начала звонить чаще, но уже не обвиняла Милу, лишь вспоминала старые времена, бабушку, отца, как они были счастливы. Мила жалела, что мама, совсем ещё не старая женщина, укуталась в свою беду и не хотела из неё выбираться, и иногда ненавидела себя — потому что не чувствовала к ней ничего, кроме этой жалости.

Она нашла конверт осенью, когда холодные ветра разносили мысли в клочья, и тело требовало выкинуть из квартиры, из жизни всё лишнее, отказываясь дышать в скопившейся тесноте вещей. Мила проверяла карманы кофт и складки сумок и вдруг наткнулась на него. Надорвала желтоватую бумагу и едва поймала на ладонь замысловатый резной кулон на тонкой цепочке — бабушкин.

Её закружил водоворот воспоминаний, яркие картинки менялись перед глазами, словно она смотрела в калейдоскоп.

Ей пять, горло пухнет от ангины, глотать до слёз больно, даже свет торшера слепит глаза, поэтому бабушка накрыла его своим огромным платком. Мила сопит ей в бок, хнычет, просит белого хлеба с маслом — без корочки, корочка жёсткая — и почитать книжку. Бабушка целует её в горячий лоб, кулон качается перед глазами, как маятник, Мила ведёт взгляд по манящим узорам и не замечает, как засыпает.

Ей двенадцать, и они с бабушкой пекут пироги. Мягкое, пуховое тесто липнет к пальцам, у мамы такое не получается. Мила мелко крошит яблоки и постоянно заглядывает под крышку, не пора ли обминать. «Так оно никогда не поднимется», — смеётся бабушка, а кулон в круглом вырезе домашнего платья пускает по стене солнечных зайчиков.

Ей шестнадцать, и она впервые влюблена. В квартире жарко, пусть все окна нараспашку, они с бабушкой сонно лежат на разложенном диване и говорят вполголоса, чтобы мама на кухне не слышала. Мила рассказывает про мальчика и беспокойно теребит кулон на её шее. Говорить немного неловко, но так хочется поделиться этим первым, светлым, радостным, и она точно знает — бабушка промолчит, никому не выдаст.

Когда Мила пришла в себя, за окном уже стемнело. Пусть опухли глаза и щипали от соли слёз щёки, она была счастлива. Любовь никуда не делась, не исчезла, не растворилась, только спряталась за образом чужой, незнакомой женщины, в которую превратила бабушку болезнь. Мила не заметила подмены, не поняла, что её бабушка умерла гораздо раньше, не простилась с ней, не смогла её оплакать, но и отпустить не смогла.

Она перебирала воспоминания, как россыпь драгоценных камней, как волшебные ракушки на берегу моря, радовалась каждому из них и от каждого из них рассыпалась в рыданиях, и уснула одетая, на неразобранной кровати, сжимая в руке бабушкин кулон.

В выходные Мила приехала в гости к маме. Она не накрасила ресницы и привезла душистых яблок для пирогов — по рецепту бабушки. Чтобы говорить о ней, смеяться, плакать, любить.

И чтобы никто не вздумал подменить грустной потерянной женщиной её любимую маму.