Петька бежит босиком. Земля сухая и горячая, трава колется, репейники цепляются за тёмные кудри. Колосья выше Петьки на две головы — не разберёшь, куда бежать. Мелькает сквозь рожь сарафан Дуняши. Яркий, как петушок, которого принёс с ярмарки отец. Главное, не терять сарафан из виду! «Я всех-всех догоню!» — думает Петька и бежит сердито, старательно. Ноги у него длинные, да только всё равно он самый младший, самый медленный.

— Петька! — кричит Дуняша. — Гроза начинается!

Петька смотрит на небо, а там плывут медузы. Громадные белые купола шевелятся на тёмном небе. Вот сверкнуло золотым — быстро, почти неуловимо. «Это жалятся медузы», — думает Петька. А следом грохочет так, будто мамкины кастрюли вывалились все разом из шкафа. Красный сарафан перестаёт отдаляться. Всё ближе и ближе яркое пятно. И вот выскакивает рядом с Петькой сама Дуняша — конопатая, зеленоглазая, а кудри тоже тёмные. Хватает брата за руку. Тащит. Тяжело поспевать за Дуняшей, но и отпустить её страшно. Вокруг гремит, ветер толкает в спину, вот-вот опрокинет.

— Туда, догоняй! — кричат откуда-то спереди.

Рожь вдруг кончается. Повсюду зелёная трава в россыпи васильков. Сильные порывы ветра приносят запах лимана — водорослей и мокрой глины. Дождь сначала хлещет траву, а потом добирается до Петькиной макушки. Кудри тяжелеют, опадают и липнут ко лбу. По траве бежать легче, вот ещё рывок — и становится сухо. Петька оглядывается: все тут — и Колька, и Маруся, и Лёха. Догнал! Прямо над Петькиной головой раскинулся густой, могучий каштан. Ни одна капля дождя не может пробиться сквозь его ветви.

— Ловко мы провели дождь! — хохочет Маруся. И остальные тоже радуются. Только Дуняша не смеётся, сжала больно Петькину руку. Петька смотрит на сестру, а на ней лица нет: бледная и глаза посерели.

— Бежим отсюдава, ребяты! — просит Дуняша.

— Погодь, промокнем, — отмахивается Колька.

Дуняша тянет то одного, то другого.

— Чего ты? — злится Лёха, руку одёрнул.

— Мне страшно! Ну же, убежим!

Но никто и с места не двигается. Сухо под каштаном, как будто банкой накрыли. А вокруг — потоп!

Петька нашёл камень, играется. Камень серый, с белыми полосками и пятнами. На одной стороне будто дерево нарисовано.

— Всё, мы уходим! — говорит Дуняша и тащит куда-то Петьку.

— Не пойду, куда? Отпусти! — вырывается Петька, но Дуняша не слушает. Хватает его на руки. Еле-еле, но бежит. Тяжелый для неё Петька, хоть и маленький.

Петька хнычет — мокрая рубашка противно липнет к спине. И обидно! Все ребята под деревом остались, а его сестра увела.

— Садись ко мне на закорки, шустрей доберёмся, — Дуняша звонкая, её и сквозь гром слышно. Петька уже согласен. Мокро ему, только бы домой поскорее, к мамке. Залезает Дуняше на спину, крепко обхватывает руками шею. В одной ладони камушек сжимает. Со спины Дуняшиной всё видно над полем. Петька оборачивается. Вдалеке каштан, одинокий гигант. А прямо над каштаном медуза. И она жалит дерево.

* * *

Пётр Степанович плотно закрыл окно. Непогода сегодня. Грузной походкой пошёл обратно к креслу. Остановился перед книжным шкафом и взял с полки камушек. Всё-таки гроза! Положил гладкий, серый с белыми пятнами и узорами камень на раскрытую ладонь. Повертел то так, то эдак, соединяя линии на ладони с узорами камня в одну дорожку. Сколько раз за всю жизнь он так делал! Пошарил ещё немного на полке. Достал чёрную атласную ленту и булавки. Камень убрал в карман и, шаркая, подошёл к стене с фотографиями.

— Прошлый Новый год ещё вместе отмечали, — пробормотал Пётр Степанович и провёл рукой по фотографии, на которой стояли в обнимку высокий старик и щупленькая улыбчивая старушка. — И как это ты раньше меня на закорках носила? — недоумённо спросил Пётр Степанович.

Пробежался глазами и по другим кадрам: вот он, такой юный, красивый — выпускник военного училища. А здесь — он стоит со своими первыми ребятами, теперь уже они выпускники. Скольким таким мальчишкам он помог устроиться, дал путёвку в жизнь! Они сами так и говорили: спасибо, мол, Пётр Степанович, за путёвку в жизнь. Он встал напротив портрета, где Дуняше было лет сорок — ещё такая молодая, с высокой кудрявой причёской, и в ушах изумрудные серьги под цвет глаз. Его любимая фотография. Пётр Степанович стал прикалывать булавками ленту к рамке. Дуняша любила, чтоб всё по правилам было. Сама так ленточки прикалывала — и когда мамка, и когда папка...

— Да, Дуняша, остался я один. А всё-таки пожили! И Господь не обделил, хорошо пожили. Скоро уж тебя догоню, тогда и повидаемся. — Пётр Степанович вернулся к своему креслу. Устало, натужно сел.

Долго смотрел на фотографию сестры издалека. За окном громыхнуло. Пётр Степанович вздрогнул и по привычке достал из кармана камень. Посмотрел на него удивлённо, будто увидел в первый раз:

— А что же это — я даже их догоню? И Кольку, и Марусю, и Лёху? Всех-всех догоню? Ну посмотрим. Помрём — увидим, — и засмеялся так легко, так свободно, как в детстве.