Я пришёл попрощаться.

В то время, что я провёл в твоей тени, я смешивался с остальными, но не сливался. Я знал, что ты заметил это, потому что твои глаза всегда темнели, когда я обращался к тебе, и у краешка губ появлялась тонкая морщинка. Братья ревновали тебя друг к другу, но ко мне — больше всех. Со мной ты был мягче, чем с остальными, печальнее, словно я был болен. Только я не болен. Это мир болен, а я здоров. Все эти торговцы-однодневки, шлюхи-минутки. Как же они удивлялись, когда осознавали, что их крохотный понятный мирок вдруг оказывался условной частью чего-то большего и безусловного. Ты лечил весь мир, а жалел только меня. И я не знал за что. Только брал твою безусловную любовь, словно материнскую, ведь её много, она не кончится. Что бы я ни натворил.

Что же меня отличало от других? Мое израненное тобой сердце, измученная тобой голова, когда я искал подвох и не находил предела твоему терпению. По моей инаковости они и выследили меня. Точно знали, к кому обратиться. Они попросили показать тебя. Как я ржал. До слёз, до слюней, причём кровавых, потому что эти люди не позволяют смеяться над собой. Показать тебя им. Как будто не очевидна разница между живым тобой и больным мёртвым миром.

Всё кончено, так или иначе я понимал это. Я всё же был не таким уж плохим учеником. Хотя бы поцелую тебя в последний раз. Поцелуй мой полон любви и при этом абсолютно не любовный, это прикосновение земной тени к ослепительному солнцу в небе.

Я знал, что ты поймёшь правильно, но ты вздрогнул, словно я ударил тебя или, вернее, облил нечистотами. И твой последний взгляд, полный всё той же жалости. Я только теперь понял почему.

Кажется, я упал. Отполз куда-то, содрогаясь от боли. Я не мог пережить этот миг, только я один не смог бы пережить всего, что было с тобой после.

Когда тебя увели, Пётр и Симон подняли меня, встряхнули, я знал, что они меня не ударят — ты запретил.

— Ты предал его! Ты продал его!

Выворачиваю пустые карманы. Я так и не взял денег.

— Я просто показал на него.