Говорят, что раньше людям нравился запах дождя. Свежесть, чистота и всё такое. Но не сейчас, когда дождь идёт круглосуточно, изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом. Мы проклинали жару, не спадавшую четыре недели. Проклинали грозы, бушевавшие трое суток. Сейчас у нас не осталось сил, мы молча надеваем резиновые сапоги и выходим на общественные работы.

Мы прокляли наш город. Мы утопили его в собственных отходах. Сначала дожди размыли дороги, затем пошли карстовые провалы и дома начали утопать в разжиженном песке, река вышла из берегов и пригнала сюда мусорный полигон.

Потом пришла плесень.

Мы не могли просушить одежду, отопительный сезон так и не начался. Электричество отключили после затопления ТЭЦ. Отсыревшие книги и мебель не позволяли развести костры. Мы мёрзли и дышали собственными отходами, собранными за десятилетия. Плесень, почувствовав нашу слабость, проникала в дома, отвоёвывала всё больше пространства. А когда нам почти ничего не осталось — начала проникать в людей.

Первым из нашей бригады слёг Иван Андреевич. Доктор исторических наук. Он задыхался от кашля и путал даты мировых войн. Под конец он забывал даже сегодняшние разговоры.

Рядом с ним умирал писатель Тархунов. В первые дни нашей совместной жизни он постоянно что-то пытался писать в размокшем блокноте, который до последнего дня носил в большом кармане своего безразмерного пальто. С каждым днём он писал всё меньше. Иногда он рассказывал нам о своих замыслах, о романах, которые напишет, о мирах, которые создаст. На поминках мама Катя предложила почитать его записи, но мы все уже настолько осипли от кашля, что отказались от этой идеи.

Маме Кате было двадцать три. Благодаря ей у нас поначалу была еда, горела керосинка и не было мокриц в постелях. Она читала мне книжки со слипшимися от сырости страницами и заплетала косички, не позволяя остричь волосы. С каждым днём она всё реже вспоминала о детях, которых весной успела отправить к отцу в Анапу. К концу плесень словно вытеснила из неё всё материнское, оставив заботящуюся только о своём комфорте оболочку.

Волосы мне всё-таки остригли. Наташа. Я завидовала тому, какая она красивая. Была. Плесень затянула мутной плёнкой её зелёные глаза, лицо стало бугристым и мятым, словно не до конца сдувшийся воздушный шарик. Её руки с распухшими пальцами дрожали, когда она меня стригла, приговаривая: «Какая разница, как мы теперь выглядим...»

Наташа умерла в один день с Сергеем.

Честно говоря, мы не думали, что он сдастся. Он заплесневел сразу после Ивана Андреевича, но упорно продолжал бегать по затянутым серой мокрой пылью лестницам и отжиматься при любом удобном случае. «Тяжело стало, отдохну сегодня», — однажды сказал он и больше не поднялся.

Мы остались вдвоём — я и Ваня. Мне было девять, а Ваня был клоуном. Каждое утро он наносил грим, надевал красный нос и целыми днями развлекал нас дурацкими шутками и розыгрышами. Он улыбался и пел. Даже когда его били. Даже когда плесень лишила его баритона.

После смерти мамы Кати Ваня впервые не надел парик. Грим становился всё неряшливее, шутки злее. Он перестал петь. Цветные платки, раньше стремительно вылетавшие из всех карманов, валялись по всему дому замызганными тряпками. Пластиковые цветы он воткнул в кокон с мёртвой Наташей со словами: «Искусственным сиськам — искусственный букет!» Я тогда подумала, что Сергей бы обязательно заржал, мама Катя укоризненно посмотрела бы на Ваню, а сама Наташа обиделась. Она всегда обижалась на шутки о своих губах и груди. Но их никого не было. Мы стояли вдвоём у выхода из подъезда, глядя, как вездеход с чёрной полосой пробирается сквозь плавающие кучи мусора.

— Дождь, кажется, затих. — Ваня поплотнее закутался в серое пальто.

— Вот именно, кажется.

— Пошли, что ли, чай пить?

— А керосин у нас есть?

— Найдём.

— Вань, мне страшно.

— Не боись, Крош, плесень, говорят, полезна.

Ваня взял меня за руку, другой доставая из кармана красный клоунский нос.