Ночь простёрлась над прибрежным шоссе; чёрная, жаркая, плотная.

На придорожной заправке тусклый фонарь обозначает три колонки, автомойку и выгоревшую на солнце вывеску минимаркета «Гершон».

Магазин продает всё: молоко и кофе навынос, хот-доги и кукурузные палочки, чехлы на руль, презервативы и табак. В дальнем углу холодильник, забитый химическими гамбургерами и пакетами замороженных овощей; холодильник вздрагивает, вздыхает, что-то шуршит там внутри. Зеленоватый фосфорный свет пробивается сквозь заиндевевшее стекло двери, то угасая, то разгораясь.

Некто живёт там, внутри.

В тишине некто растёт, растягивая радужную плёнку изменчивого «я». Захватывает полку за полкой, от ржавого днища до покрытого тонкой наледью потолка холодильника. Лампа ночного освещения, помаргивая, смотрит, как утолщаются сетчатые конструкции аморфного тела, прорастающего сквозь шуршащий пластик, встраивающего в себя стручки зелёной фасоли.

Когда загремят утром решётки и Гершон, зевая, включит кофемашину, некто отпрянет, съёжится в комок и потускнеет, пока тоска не пробудит его в ночи. И снова потянутся радужные паутинки, нащупывая формы, объединяя в пульсирующую сеть кукурузу, горошек, брокколи.

Бомж Пини, бывший военный, выживший при взрыве на КПП под Иерусалимом, вылез из палатки под мостом прибрежной трассы и глубоко вдохнул воздух, пахнущий выхлопными газами, сухой травой и экзистенциальным ужасом шестидесятилетней Ализы Баргутти, погибшей во имя Аллаха и шахидской пенсии для семьи.

— Ты ничего не ешь, Ализа, — сказал Пини швабре, закутанной в чёрный балахон. — Как же ты выздоровеешь?

По грохоту машин над головой определил время: пора. Двигаясь короткими перебежками, занял позицию у заднего входа магазинчика на заправке. Гершон вынес для Пини кофе и коробку со вчерашней курицей гриль, усохшей и волосатой. Козырнул, отдавая честь бывшему командиру, вздохнул и отвёл глаза.

День шёл по плану: утренняя пробка на юг грузнела и замедлялась, дрожа раскалённым маревом, достигала пика к девяти утра и успокаивалась к полудню. Вереницами шли фуры, водители, заправляясь, промывали стёкла и уезжали. Солнце следовало заданной траектории от рассвета до вечерней пробки на север. Пини запоминал: с утра заправилось семнадцать «субару».

Ализа приехала на белой «субару». Вышла из машины, подошла к будке и нажала на кнопку. Пини боится «субару». Но не отступает. Делай своё дело, сержант, и плюй на страх, говорил ему капитан, и ты будешь жить, пока не умрёшь.

Схлынула вечерняя пробка, тормозные огни окрасили ночь тревогой. Гершон вынес ему чаю, пиццу и салат; молча курил рядом, пока Пини ел. Козырнул, вывел машину и уехал. Женщина, обвешанная пакетами, вышла из магазина. Чёрная татуировка на лбу цвета молочного шоколада, высокий птичий голос — кассирша Адиса. Зыркнула на Пини, прижала к себе сумки. Крикнула через плечо:

— Гершон, ты там? Закроешь?

Металлический лязг донёсся изнутри, Адиса кивнула и ушла, устало раскачиваясь, к автобусной остановке.

— Адиса подумала, что Гершон в магазине, но Гершон ушёл четырнадцать с половиной минут назад, — отрапортовал себе Пини. — В магазине посторонний. Сержант, проверить периметр! Так точно, сержант!

Пини обошёл помещение, держа призрачный автомат оторванной правой рукой. В третьем ряду обнаружил на полу сброшенный термос. У термоса сидела крыса.

— Документы, — сказал Пини.

Крыса шевельнула усами и Пини сухо кивнул. Отвернулся и замер, прижавшись к стене.

— Докладываю: подозрительное движение в холодильнике, — сказал он в кулак.

— Приказ: зачистить.

Пинком открыв холодильник, Пини взял на прицел пакеты с овощной смесью для супа и гаркнул:

— Бросить оружие! Руки за голову!

Лампа зудела над головой. Радужная плёнка то собиралась пульсирующими узлами, то истончалась, натягивалась на шуршащие пакеты с овощами; на мыльной её поверхности возникали искажённые буквы, проступила выпукло кастрюля и разгладилась вновь. «Санфрост», — прочёл Пини и подцепил плёнку пальцем. Упруго дрогнув, плёнка отпустила овощи и поползла вверх по руке Пини; прохладная, как кожа девушки, вышедшей из моря, пахнущая острой травяной свежестью, добралась до шеи и собралась мягким сияющим жгутом.

— Периметр чист, — доложил он сержанту Пини. Выключил свет, опустил решётки и ушёл.

В черноте под мостом стрекотали цикады. Украсив Ализу жгутом, Пини вычистил башмаки, лёг и долго смотрел, как мерцающая паутинка наползает на плесневелую ткань балахона, на пластиковую банку головы его Ализы. Глаза, нарисованные углём, мягко заблестели под радужной плёнкой, и Пини сказал:

— Не плачь, милая, что ты. Глядишь, и мы ещё полетаем.

Отвернулся, поскрёб бороду и заснул.

Ранним утром Пини проснулся от одиночества.

В тревоге он выполз из палатки, присел на корточки, но так и не решился её позвать.

Ализа стояла, прикрыв глаза рукой, и смотрела туда, где сквозь щели моста солнечные лучи пронизывали сумрак. Мельком оглянувшись, улыбнулась, взмахнула чёрными рукавами и полетела, сперва низко, петляя среди бетонных опор, а после — вырвалась на простор, засияла вся вдруг как мыльный пузырь и исчезла, растворилась в голубом сиянии.

Бомж Пини, ушедший в отставку после взрыва на КПП под Иерусалимом, глубоко вдохнул воздух, пахнущий морем, сухой травой и очень грязным телом. Сбросив с плеча призрачный автомат, Пини козырнул палатке, прощаясь, и порысил по дюнам к институту физкультуры Вингейт, к душевым у бассейна.