Алёшку снова везли в деревню к бабушке. Снова!

Только это «снова» теперь другого цвета. Раньше «снова» было ярким, живым и быстрым, нетерпеливым, как первый летний прыжок в речку, было вкусным, как сладкий и спелый крыжовник! Ай, да что там спелый — даже как зелёный, твёрдый и кислый, крыжовник! Такой, от которого всё лицо сводит, — и ты становишься похожим на кошку, съевшую какую-то фубегадость. В общем, как крутой крыжовник с куста в деревне! Вкус-ный!

Ну а теперь… Теперь «снова к бабушке» стало тусклым, неохотным, медленным, как виноградная улитка. Вытянет морщинистое слизистое тело спереди и сзади от круглой раковины — прицепится к листку, подтянется. Испугается — и снова — шмяк! — в раковину спряталась. Морщинистое... Испугается. Да. В том-то и дело!

Алёша бабушку любил. Только привык к другой бабушке. Ну, другой. Которая выходит на дорогу и ждёт, встречает их с автобуса. Хоть рано утром, хоть в обед. Раскинет руки — и ты прижмёшься к её большому животу в фартуке, и так тебе хорошо! И тепло, и пахнет вкусно. Потому что бабушка в этом фартуке готовила пироги. С рыбой для взрослых, а ватрушки — Алёшке. Лёша знал, бабушка смешные ватрушки специально для него делала, неровные такие, на морды животных похожие. Чтобы Алёша заметил и угадал, чья ватрушечная морда для него испеклась.

Бабушка приносила из огорода то ягоды, то горох, то сладкий реве́нь. Такое смешное растение, которое словно бы «ревёт», а само сочное, вкусное — на арбуз похоже. Только если внутрь арбуза добавить морозного зимнего воздуха и немного кислого яблока — вот какой вкус у свежего ревеня! А ещё из него дудки можно делать.

Бабушка на речку с Лёшкой ходила, шаманила над старой стиральной машинкой с горячей водой — исходящей паром, как дракон. По вечерам ходила за парным молоком через всю деревню, а если Алёша с ней шёл то по дороге ему ещё печенье доставала из кармана — подкармливала. Налопаешься такого печенья — и таким вкусным молоко покажется, ы-ы-ых! Его для Лёшки прямо в чашку наливали, бонусом к основному оплаченному бабушкой бидону. Выпьешь залпом — а потом ходишь с белыми усами над верхней губой. Смешные. «Адмирал!» — смеялась бабушка.

Вот к какой бабушке он привык-то! Которая радостно-нетерпеливое «снова в деревню!».

Просто сейчас бабушка не ходит за молоком, и в огород не ходит. И пироги не печёт. Устаёт быстро. Чаще всего лежит в кровати, ничего не делает, вверх смотрит. Лицо у бабушки стало на печёное яблоко похоже, кожица в плотные частые морщины стянулась, уменьшилась, воздух выпустила. За бабушкой младшая сестра ухаживает, и мама с дядей Сашей по очереди ездят навещать. А уезжать бабушка из деревни не хочет. «А ведь всё равно придётся уезжать», — жалеет бабушку мама.

Лёша, конечно, заходит к бабушке поздороваться и пожелать доброй ночи, но старается не задерживаться. Мама говорит, что Лёшка зазнался, забыл былое добро. Но это не так, нет! Совсем не так. Алёша не зазнался и всё помнил — а потому, что всё помнил, ему было жалко ту, прежнюю, бабушку. Ему казалось, теперешняя бабушка на зимовку собирается, словно кокон себе вьёт. А для чего кокон человеку? В кого превращаться, куда улетать? Бр-р-р! Даже думать не хочется! Страшно! Больно внутри. Где сердце стучит.

Лежит бабушка в комнате. Все взрослые огород поливать ушли. Лёшка дома остался. Ходит возле двери в спальню, ходит. Страшно ему немного — так тихо в комнате! Заглянул всё же, не выдержал. Глядит — а бабушка прямо на него смотрит! Алёша за дверь прячется. Снова выглядывает — бабушка улыбается, подмигивает ему. Это же та самая, та самая бабушка! Хоть и спряталась за печёным яблоком! Весёлая!

Лёша в комнату заходит, к бабушке подкрадывается. Бабушка улыбается — и Лёшка улыбается! Так хорошо ему, и внутри легче, теплее — там, где стучит.

— Бабушка, как дела у тебя?

— Хорошо, Лёшенька! А у тебя?

— И у меня хорошо!

Подумал.

— Бабушка, ты давно лежишь, может, проголодалась?

— Ну, можно и поесть, конечно!

Алёша радуется, что полезным бабушке будет.

— Тебе супа принести? Мама наварила.

— А ты сам чего хочешь, чего бы съел?

— Ну, я люблю чёрный хлеб с маслом подсолнечным. И солью! И лук колечками сверху. Но ты же не захочешь, наверно?

— А чего это не захочу? Очень даже хочу! Обожаю такие бутерброды!

— Честно, бабушка?

— Честно!

— Тогда я сейчас! Я быстро!

Сбегал Алёша на кухню и бутерброды сделал. Вкусные-превкусные!

Бабушка села, Лёшка ей подушку под спину положил. Едят бутерброды. В спальне маслом и луком пахнет — красота! Пальцы облизывают: солёные!

— Бабушка, подудеть на трубке из ревеня?

— Подудеть, конечно!

Принёс Лёша дудку, задудел. По-всякому дудел. Коротко и долго, погромче и потише. Истории звуком рисовал. Как бабушка ватрушки пекла, как в огороде ягоды и горох собирала, как они за молоком ходили.

Дудит, а сам на бабушку смотрит. И знает, точно знает, что бабушка то же самое вспоминает. Видит те же истории. И кажется Лёшке, что кокон на бабушке от дуделок тает, пропадает. И так хорошо, весело бабушка глядит. И так вкусно луковыми бутербродами с маслом пахнет. А за окном вёдрами и ковшиками гремят, огород поливают. И опять кажется, что лето — это целая вечность.

А внутри и тепло, и больно. Только больно уже не так, как будто кусочек льда воткнули: постучали ранней зимой по поверхности лужи и вырвали неровный, острый такой — и воткнули. А сейчас как будто лёд тает и умывает. Умывает и гладит то, что внутри стучит. Где сердце.