В любой темноте, если приглядеться, горит множество огоньков. Серьёзно поблёскивают разделительные огни взлётных полос, а самолёты подмигивают им лампочками на крыльях. Равнодушно светятся неоновые вывески, одиноко желтеют окна закусочных. Заправки, банкоматы, мониторы, маяки и фейерверки, костры и фонарики.

Мы несём свою службу во тьме, но смотрим на них. На огоньки. И слушаем тех, кто тоже не спит, — ночных работяг.

После каждого заката эти люди встают в своей униформе новым войском, не дают темноте съесть города и истово молятся забытому богу. Гипносу.

О том, чтобы смена закончилась. О том, чтобы сон вначале не шёл к ним, а после — пришёл, спокойный, крепкий, без сновидений. И если вы думаете, что сила этих последователей мала, — вы ошибаетесь. Что во всём мире вообще может быть сильнее истинного человеческого желания?

Я иду по длинной взлётной полосе, которая превращается то в салон скорой, едущей на вызов, то в коридор офиса, где ночуют особо ответственные сотрудники, то в пахнущий алкоголем и сигаретами танцпол. Иду, не оглядываясь на снующую кругами мелкую шушеру, выпучившую на меня изумлённые глаза. «Падший архангел... Сама Селафиэль... Вы посмотрите на крылья... Какая красивая...» Слова, слова, слова — они стекают с меня, как вода с дождевика. Я здесь временно — и я это знаю. Знает и Гипнос — единственный, кто достоин бы был и Небес, и Преисподней. Знает о том, что чернота моих крыльев с каждым днём всё слабее, золото теснит её, делая тёплой, домашней, рождественской, практически рыжей. Пушистые перья наливаются медью, подшёрсток и вовсе уже нежно-золотой. Мир сдвинулся, и в этом новом мире всё идёт так, как должно. Изменился Закон. Изменились Небеса.

Даже не помню уже, за что мои крылья почернели.

Измученный вздох. «Мы не дотянем, капитан!» Поворачиваю голову — и вижу кабину самолёта. Падает. Не смертельно, но падает, и у пилотов совершенно нет сил продолжать неравный бой с вышедшей из строя техникой. Я даже не думаю — просто шагаю в эту реальность, не слыша полных ужаса и восхищения вздохов за спиной. Шагаю ближе, касаюсь напряжённых плеч старшего пилота, развеивая в небе невозможную усталость.

— Этой развалюхе шестьдесят лет, — говорит он мне подрагивающим от злости голосом. — Вы слышите, шестьдесят! У меня семьдесят живых душ на борту, а мне дают самолёт, которому шестьдесят лет!

Он настолько зол и вымотан, что его не смущает даже явление в кабине на высоте в несколько тысяч метров непонятной крылатой девушки. Ничего не отвечаю, только мягко обнимаю со спины. Его плечи расслабляются. Куски железа рассыпаются в хвостовой части, сосредоточившись, укрепляю остальные. Мои ангелы, продолжающие меня слушаться даже после падения, подхватывают самолёт маленькими ладошками, не давая вихлять, и направляют к взлётно-посадочной. В наушниках ликуют диспетчера. Мой пилот посылает их по известному адресу.

— Я хочу на пенсию, — говорит он мне. — Можно?

Интересно, кем он меня видит, этот утомлённый покоритель небес.

— Можно, — говорю я тихо-тихо, чтобы это не сломило его собственную волю. — Если ты хочешь.

— Я хочу спать. Всё бы отдал, лишь бы уже заснуть наконец, — душу, жизнь, всё!

Мелкие бесенята, сидящие по краям кабины, тянут к нему предвкушающие мордочки. Я распахиваю крылья — в них прибавилось золотых перьев — и бесенят будто ветром сдувает.

— Хорошо, — тихо говорю ему я и кладу свои руки поверх его. — Спи.

Самолёт мы сажаем втроём. Младший пилот, я, и воспоминания старшего. Даже в полусне его руки чутко реагируют на малейшую нужду самолёта, и эта привычка сродни любви. Чтобы выпустить проржавевшие насквозь шасси, приходится вновь прибегнуть к помощи ангельских рук, однако в конце концов самолёт застывает на земле. Сохранённый и залитый сиянием.

Я отпускаю похрапывающего пилота, навеваю ему хорошие сны, где он ещё молодой военный лётчик, и небо такое синее и смеющееся, такое в него влюблённое, как глаза его женщины, что ждёт в опустевшем без выросших детей гнезде. Пусть отдыхает.

И вновь оказываюсь в Чистилище — морщусь, поймав запах кофе и дешёвой лапши, качаю головой и захожу в логово Гипноса. Он сидит перед монитором с кружкой ужасающей перекофеиненой бурды и учебником менеджмента организации. С трудом сдерживаю смех и бьющую во все стороны нежность — но он успевает почувствовать и, обернувшись, грозит мне пальцем.

— Вот не надо тут! Мне же придётся с остальными работать, когда ты вознесёшься!

Молча киваю. Вознесение. Скоро. Очень скоро.

Он тоже это понимает, а потому не развивает тему, а лишь отъезжает в сторону, освобождая мне место. До утра мы будем разбирать накопившиеся за эту ночную смену молитвы, а утром... Утром я проверю, сколько чёрных перьев осталось на моих крыльях.