Обряд венчания тронул Николая до глубины души. Он даже немного позавидовал, что у них с Машей такого не было.

Обручается раб божий Алексей рабе божьей Катерине во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь!

Николай с Машей и не думали о таком. В Москве как-то само собой разумеется, что брак нужен, чтобы просто жить вместе и растить детей. Но вот этот обряд, увиденный здесь, в Полесье, словно бы нашептал Николаю: есть что-то большее, чем совместная повседневность.

Сердце словно превратилось в мешочек творога. И чья-то большая рука — Господа, совести, а может, ностальгии по заре их с Машей отношений — мяла узелок у него в груди, выдавливая воду и слёзы. Есть ещё любовь... Любить. Совершить подвиг ради той, кого любишь. Вот тебе напоминание!

В какой-то момент он понял, что сестра жениха, Алина, наблюдает за ним. Смутился, вскинул камеру, словно защищаясь от её рыжих, йодистых глаз. Девушка быстро воткнула взгляд в пол.

Заунывно бубнивший до того священник повернулся к алтарю и вдруг грозно, громоподобно воскликнул:

— Господи боже наш, славой и честью венчай их!

Дьякон троекратно, размашисто осенил брачующихся крестом.

* * *

Двор Виталия бурлил свадьбой. Четыре длинных стола были плотно обсажены людьми. По углам, чтобы гости не мёрзли, пылали раскалённые мангалы-печи, попискивали тяжёлые поленья — красные, льющие жар в просверлённые с боков дыры. В тепле, в ярком квадрате праздновали человек сто.

Алёша и Катерина — обмершие, с прямыми спинами, точно их заковали в корсеты, восседают по центру главного стола, и мятущееся пламя бросает блики на их смущённые лица. Они уже устали целоваться, но гости опять кричат: «Горько!» Лица молодых соединяются крест-накрест, и Алёша заслоняет жену, длит поцелуй под одобрительное гудение гостей.

Еда на столах — чудная, почти фантастическая: горы варёного мяса, оплывающие жиром муравейники котлет, серые и красные колбасы, напоминающие свернувшихся змей, поджаренный до бронзовой корочки поросёнок с оловянными глазами, запечённые гуси, фаршированные дымящейся гречкой, разложенные как роженицы на скатерти.

Свадьба уже близилась к концу, когда кто-то вспомнил:

— Алинка не пела! А ну-ка!

Алина было заупрямилась, но гости загудели, настояли. Девушка ушла в дом и через пять минут явилась в образе селянки. Недлинное, до колен, чёрное платье с вышитыми красными узорами и воздушными белоснежными рукавами; милые глянцевитые красные сапожки и пышный цветочный венок на голове. Народ умолк. Из колонки полились звуки флейты, к ним округло и мягко подключилась гитара и какие-то туземные барабанчики. И вот девушка запела. Такого щемящего, прозрачного тембра Николай никогда не слышал. Разобрать, о чём она пела, было трудно — что-то славянское. Раздавались и польские шипящие переливы, и русское гортанное причитание. Подружки невесты плакали, вытирали глаза платками.

Вдруг какая-то мощная тень со свистом пронеслась над мангалами, упала на голову Алинке.

— Падарха! — крикнул кто-то.

Женщины всполошились, стали хватать детей. Мужики повскакали с мест, пиная столы.

Громадная птица с необычайно крупной башкой драла Алине волосы. Та пыталась сбросить тварь и не могла. Птица норовила клюнуть Алину в глаз — девушка защищалась, закрываясь руками.

Николай кинулся к Алинке, но его отбросила невидимая волна. Мимо него словно на полной скорости прогудел поезд.

В следующий миг возле Алинки вынырнула знакомая курчавая макушка — брат Виталия! — геркулесовы руки замелькали с фантастической быстротой. Они перехватывали огромную птицу за лапы, за крылья, за клюв.

— Валя, дави её... — хрипел Виталий, пытаясь вылезти из-за стола.

Алёшин дядька сорвал птицу с Алинки и, зажав, понёс к мангалу. Тварь вырывалась, кричала, клекотала. У неё была ужасная, будто человеческая, голова, и Николаю даже показалось, что у неё есть личико. Страшное и сморщенное — будто старушечье.

Тут Геракл смог ухватить тварь за обе лапы, раскрутился на месте подобно метателю ядра и со всего маху жахнул птицу о мангал. Ещё и ещё. С жаровни слетела крышка, взвились искры, завоняло палёным пером. Хвать — и башка птицы провалилась сквозь горящие поленья.

Дядя Валя стоял посреди двора, держа дымящуюся тушу за лапы. Алинка беззвучно дрожала на груди у отца. Кажется, она несильно пострадала: венок её спас.

Геракл пошёл со двора, волоча за собой обезглавленную птицу:

— Хлопцы, за мной! Нужно её закопать!

Мужики устремились за ним. Кто-то толкал перед собой визгливую тачку.

Через полчаса был приготовлен цементный раствор и выкопана большая прямоугольная яма, как под гроб, метр глубиной. Виталий с братом подняли на лопатах тушу птицы, стряхнули пепел в остывший мангал и уложили в яму.

Жених с другом подвезли тачку к краю, прицелились и вылили цементную жижу прямо в ящик с птицей. И так четыре раза, прежде чем раствор полностью укрыл мёртвую тварь.

* * *

И вроде порядочно выпил, а чувствовал себя трезвым как стекло. Николай прошёл вдоль стены дома, ощупал руками холодную штукатурку, как бы желая убедиться, что это происходит на самом деле, огляделся по сторонам, постучал в Алинино окошко. Зачем он это делает?!

Дёрнулись занавески. За стеклом возникло какое-то белое пятно. Он пригляделся, расплылся в улыбке. Алинка в тюрбане! Она развела шторы, и на миг ему показалось: это у неё крылья — огромные, плотные, как у той страшной птицы. Стрельнул шпингалет.

— Николай... — она свесилась к нему спросонья. — Николай!..

Он бережно взял её голову в ладони, провёл по щеке. Большим пальцем коснулся губ...

Когда они были вместе, она смотрела в глаза. Даже когда сливались воедино — нож не просунешь, — не закрывала янтарных своих глаз. Её голова вздрагивала в такт его движениям, и кажется, тело позвякивало, как будто на ней была кольчуга. Иногда она морщилась, как от боли. Сильно, едва не вскрикивала. Выгибала поясницу, замирала. Минутами Николая прошибал ужас: что он творит?! Стыд, трепет перед Богом, страх расплаты. Он застывал. Сердце билось, как обёрнутый в тряпку молот. Но вот его снова притягивали рыжие, йодистые глаза, он сжимал девичий стан, плечи и с удивлением чувствовал под подушечками пальцев нечто одновременно бархатистое и жёсткое, такое, из чего никак не мог состоять человек! И эта невозможность окатывала Николая новыми волнами экстаза. Он терял голову, а девушка в его руках, на его глазах превращалась в птицу. У неё была женская голова и баснословно красивое лицо, но всё остальное...

Николай сжимал в объятиях существо, покрытое жёстким, густым тёмным пером! Его словно примагнитило к чудищу. Он страдал и уже не мог расстаться с ним. Плотные, острые как бритва перья в два счёта посекли руки, грудь, спину... «Как же я вернусь в Москву, что я Маше скажу?» — промелькнуло в голове, и сердце зашлось в ужасе. «Не вернёшься, останешься со мной», — прочитал он в хищном и одновременно очень спокойном взгляде.