Пульс

Она не понимает, почему её уложили на каталку, могла бы и сама дойти, куда нужно... Только куда? Присоединили какие-то провода, суета вокруг. Зачем они так торопятся? Жар и туман, жар и туман. Ей хочется нырнуть в глубину и отключиться. Какой милый молодой человек, этот доктор... дежурный врач... Белые лампы на потолке, от них никуда не деться... Слишком молод, ему и тридцати, наверное, нет. Там в глубине темно и тихо, глубинно-тихо и темно... куда ни глянь, темно и тихо, мне всё равно, мне всё равно...

«Прошу вас, смотрите на меня! Как вас зовут? Ваше имя?»

И голос его приятен, и как он говорит... Зачем я сейчас об этом? Как там про голубиную глубину, потерялось... Мысли похожи на резинку для волос — тянутся, сжимаются, свиваются восьмёркой... То вдруг выстраиваются в чёткую формулу, выведенную мелом по чёрному... Чёрным по мелому? Мелом по белому... В белом халате учитель химии, у которого всегда палец продет в кольцо, ключи в кулаке (то он побрякивает ими, придавая ритмичности своим объяснениям, то сжимает в горсти, требуя особой тишины), дважды бьёт кольцом с ключами в железном кулаке по школьной доске, выкрикивая в такт: «Архентум хлор!» — и с каждым ударом формула осыпается... засыпается...

«Не нужно засыпать, смотрите на меня! Вы когда-нибудь оказывались в больнице? Причина? Прекрасно. А сколько младшему? Всего-то? Глаза не закрывайте. Больше не попадали в больницу? Наследственные заболевания? Аллергия? Хорошо. Смотрите на меня, я измеряю пульс... Лет вам сколько?»

Неприлично спрашивать. Взял и выяснил семейное положение, пользуется положением! Я была... в положении... Он ко всем так добр и ласков? Положение обязывает?

«Смотрите на меня! Прошу, смотрите на меня!»

Дурачок, я не могу смотреть на тебя... Здесь мой муж. Абсурд... Туман. Высокая температура нервно пульсирует в её венах. Она не сердится на этот допрос, по-видимому необходимый, но почему-то — сквозь туман — она сообщает о детях с неохотой. И, отвечая на вопрос доктора, с досадой прибавляет себе лет: «Тридцать шесть!»

Всё. Теперь он точно не проявит к ней интереса, ни человеческого, ни тем паче чувственного. И правильно. Она — пациентка, загремевшая на эту узкую каталку в его смену. Она любит своего мужа, и ей сейчас ничего не нужно, никто не нужен, только бы уйти туда, где ей мерещится бархатный, утробный покой: где это? что это? этот ужасный белый свет...

«Прошу вас, смотрите на меня! Я не расслышал, простите, сколько вам лет?»

Она смотрит ему прямо в глаза и называет правильное число.

Сердце

Её быстро везут по коридору.

Где он? Он ушёл? Навсегда? Туда же, откуда возник? Даже имени не осталось. Над ней раскачивается прозрачный пузырь, в пузыре дрожит раствор, длинные белые лампы бегут по потолку одна за другой, как разметка на дороге. В маленькой тёмной комнате её наполовину раздевают и подключают — к чему они там подключают людей? — и она видит на экране своё сердце. То есть пожилой сухощавый врач в очках-стёклышках сообщает ей, водя скользкой рукояткой прибора возле груди и рёбер, что это её сердце.

Значит, вот оно. Это его воспевают? Это оно может ликовать, сжиматься от тоски, рваться на части? Она воображает его чувствующим. Любящим. А оно покачивается на экране бесформенным куском. Трясётся мерзко, как беззубая челюсть старухи. Она видит его четыре камеры... Так и есть — четыре. И ей почему-то жалко его, так жалко...

Молодой доктор входит внезапно, без стука и вопросов, и с интересом смотрит на экран, одной рукой опираясь на стол, другой — на спинку кресла своего коллеги. Они переговариваются, не обращая на неё никакого внимания. Стыд, похожий на обиду, охватывает её... Понятно, почему вы такие циники, если сердце для вас — анатомический объект, динамо-машина, мускульный мешок! Я теперь вижу... И ты, ты видишь это. Там не может обитать любовь. Ничего на деле нет, взгляни на это мясо, взгляни, ты же умный человек! Если любовь — это игры мозга, то, пожалуй, можно умереть...

Ей показалось, что он взглянул на её грудь, хотя вряд ли — врачам всё равно. Впрочем, она только что отвадила от груди младенца, словно угадала, что ей придётся на время покинуть его, и грудь ещё тяготилась молочным томлением, доставляя неудобства и притягивая взгляды...

Du hast mein Herz gesehen!

Слёзы стоят в её глазах. Двое мужчин над нею, полураздетой и словно обесчещенной, расплываются искажаясь и возвращаются в исходную позицию.

«С вашим сердцем всё в порядке, это главное, — говорят ей, поднося букет бумажных салфеток; она отирает ими слёзы и липкое тело... — Не беспокойтесь, всё будет хорошо...»

Не беспокойтесь. Она и не беспокоится, это ничего не меняет. Как там мой маленький проведёт без меня ночь. Опять длинный коридор и отвратительный белый свет...

«Я приду утром, девочка моя, я домой, к детям»

Кто это говорит? Кто это говорит? Пожалуйста, уходите... Выключите свет!

Девочка пробирается через колосья по золотому полю. Золото хлеба сияет в золоте солнца. Там, в снопах света и пшеницы, стоит её любимая бабушка, которая давно умерла, и манит её ласково обеими руками.

Слабость

Проходит ночь и трудный день, и снова ночь проходит. Она просыпается с температурой тридцать шесть и шесть. Это так ясно, что градусник не нужен. Сильно болит голова. Проглотив таблетку, она кнопкой поднимает изголовье постели и упирается взглядом в репродукцию картины: невысокий заборчик из белого камня, а в нём — приоткрытая калитка, за которой начинается спуск к морю. Под камнями, в жаркой масляной помеси травы и цветов гудят пчёлы. Узорную решётку калитки, заржавелую от соли и влаги, покачивает ветер, она нежно поскрипывает. Как хочется туда, по сбитым ступеням вниз, к морю, туда, где мир создан короткими мазками, где полосатый след от кисти, нарочно оставленный, только сочнее и заманчивей делает синеву...

Она вспоминает его лицо и умный взгляд. Он не захотел бы уйти в картину... Невозможна романтика, недоступна. Du hast mein Herz gesehen! Она усмехается, припомнив возникшую откуда-то фразу.

Ничего не произошло. Просто она испытывает уважение к его профессии. И вполне естественную благодарность.

Постепенно боль уходит, и она чувствует опустошение, бессилие и такую блаженную, почти счастливую усталость, что ей хочется раствориться и исчезнуть...

Она касается скрипучей калитки и смотрит, куда ведут ступени. Лестница не слишком крута, ступени неровны и покрыты сухими сосновыми иглами. Она ступает осторожно, но нетерпеливо, дрожа от радости, солёный ветер целует ей лицо и ноги, а внизу — море неистово стонет, ревёт, бросается на камни, безжалостно разбивая свою бирюзу в пену... Как красив, как вечен сюжет... О, как он волнует!..

Открывает глаза — и видит его.

Близость

«Не напугал? Ну как вы?»

Она кивает, чуть улыбнувшись. Он стоит у приподнятого изголовья высокой кровати. Совсем близко. Всматривается в её лицо. Зачем он смотрит так пристально? Так надо? Она видит его губы, ей кажется, что он это заметил, и она опускает глаза. Она невольно поднимает руку, чтобы подтянуть простыню повыше и прикрыть соски, торчащие из-под больничного балахона, и вдруг он ловит её руку. Ей кажется, что вся кровь прилила к лицу, поэтому она отворачивается и пытается отобрать у него руку, он же, улыбаясь, крепко удерживает её в своей, произнося: «Я проверю пульс». Ах, конечно... Вышла некоторая борьба, смешно. Вот вам мой пульс, нравится? Стучит? Участился? Остановился? А где же «смотрите на меня»? Мне больше нельзя смотреть на тебя? Поднеси мои пальцы к своим губам, прошу тебя, я так хочу их коснуться...

«Ну вот, видите! Всё хорошо», — говорит он, осторожно кладёт её руку поверх простыни и медлит, не уходит. Осмотрелся, словно проверил, чиста ли комната. Да она идеальна. Стерильна. И мне явно лучше. Так что... пора-пора, давайте, доктор, до свидания.

«Поправляйтесь».

«Спасибо», — почти шепчет она, чувствуя, как слёзы уже щиплют глаза.

Он вышел, бесшумно закрыв дверь.

Боже мой! Слёзы катятся, пусть катятся, никто не видит. О чём я плачу? Просто мне очень хорошо. Очень хорошо.

Низкое солнце заливает комнату мёдом.

Она ждёт, ждёт и на другой день, и на третий, но он не приходит.

Возвращение

В выходные к ней заглядывают только медсёстры.

Приходит семья: муж, дети и даже мама. Лобызания, объятия... Мама притащила торт. Муж бросается добывать тарелки и вилки. Он выглядит уставшим и побитым, но всё время улыбается. Улыбка о чём-то напоминает и тревожит, но мысли ускользают...

В понедельник её выписывают.

Становится вдруг легко на сердце, даже весело. Она достаёт из косметической сумочки, которую принесли из дома по её просьбе, знакомые позабытые вещицы: тушь, помада, женские штучки. Неторопливо, словно привыкая к самой себе, она проводит время у зеркала. И, довольная своим отражением, собирает в сумку то немногое, что образовалось у неё в шкафчике за эти мутные дни.

Он больше не пришёл, история болезни окончена.

Принесли обед, но она не тронула его. Домой, домой! В полдень обедают только больные. Ну что ж! Эти дни в больнице были ей нужны. Она смогла вволю выспаться и даже соскучиться по своим бесконечным хлопотам, которые уже сегодня, хочешь не хочешь, втянут в привычную жизнь. Home, sweet home. Она понимает, что уходит — и не вернётся. Она будет молиться, чтобы больше не оказаться ни в машине скорой помощи, ни в руках врачей, ни в дурмане бреда. Она будет молиться о муже, о благополучии семьи... А сейчас — только одно. Пожалуйста. Только ещё один раз увидеть его. Просто увидеть — и уйти. Если можно!

Сумка собрана, бумаги подписаны, через десять минут приедет такси. Она хочет попрощаться. В комнате персонала, за стеклом, движение и смех. В этот час они сменяют друг друга, и она не находит взглядом понравившейся ей медсестры, видит несколько незнакомых лиц, увлечённых разговором, и возвращается в палату за сумкой. Пол в коридоре очень чистый. Вероятно, поэтому все передвигаются по нему бесшумно, как будто чистота и тишина здесь — любовники, и все об этом знают, и, сговорившись, хранят их тайну.

И вдруг — он проходит торопясь через коридор: белый халат его расстёгнут и полы развеваются от быстрой ходьбы.

«О! — Он прерывает бег и изумлённо смотрит на неё, словно видит впервые. — Вы... прекрасно выглядите! Вы просто сияете. Домой? Счастливо!»

Доктор

Все эти дни он старался о ней не думать. Заходил проведать — имел профессиональное право. Теперь совершенно ясно, как счастлива она вернуться к человеку, что был с ней рядом той ночью.

Он вежливо кивает и торопливо идёт прочь.

Дойдя до поворота просторного коридора, он замедляет шаг и решает оглянуться. Хлопает себя по карманам, изображая, будто что-то забыл. Наконец оглядывается.

Коридор пуст. Под нагрудным кармашком белого халата глухо бьётся анатомический объект.