Вот он, город прямых улиц, старины, пронизывающего ветра. Давний товарищ по долгим прогулкам.

— Всегда ли ты был таким, Петербург?

— Всегда. Я таким родился, — усмехнётся в ответ, и листья побегут по бульварам, вспорхнут на крыши.

— Но легко ли тебя любить? Пожалуй, непросто. И понять тебя тяжело. Но твою старшую сестру, Москву, сложнее.

Ты-то вырос в любви. Избалованный ребёнок императора, оправдавший его надежды. Москве же пришлось расти, добиваться уважения, доказывать, что она чего-то стоит. Что она не просто маленький городок на холме с деревянным Кремлём, возведённым когда-то по прихоти Долгорукого.

Именно поэтому она стала городом возможностей. Москва пережила так много, что сама запуталась в череде князей-царей-императоров, завоеваний, поражений, моментов блеска, горького сожаления... Сколько раз она сгорала дотла, переживала пожары. И вставала, и залечивала раны, чтобы вновь гордо поднять голову, чтобы показать, что ей всё по плечу. Что она ничего не боится. Кроме огня.

Москва не безгрешна. Она отчаянно завидовала новорождённому брату: его внешности, умению нравиться; понимала, что такой, как он, ей уже никогда не стать. Теперь, после стольких заслуг, достижений, она лишь «большая деревня». А Петербург, такой юный, но уже очень гордый, стал фаворитом, «окном в Европу».

Он уже столица. Москва не хочет, не может отдать этот титул. Он не заслужил этого. Он лишь улыбается — полугорделиво-полусочувственно. Санкт-Петербургу её не жаль. Но она сильная, она справится. Главное, не дать волю чувствам при этом мальчишке, не показать, как ей больно... И лишь намного позже, уже в своём городе, Москва смотрит на Кремль и даёт волю слезам. Крупные капли падают на Неглинную реку, разбегаются кругами по Москве-реке... В городе вновь идут дожди.

* * *

Годы идут, нет, пролетают мимо, время неумолимо подгоняет их: «Скорей, поторопитесь...» Война 1812 года — Москве, увы, не впервой, а Питер вдруг чувствует себя совершенно неуверенно среди череды солдат, подвод с боеприпасами, пушек, обсуждений тактик и страха. Незнакомое прежде чувство поднимается в груди. Он ещё совсем молодой город (ему недавно исполнилось сто лет, а что такое век для города?), и это его первое подобное потрясение. Нет, он, конечно, смутно помнит Северную войну, турецкие кампании, но эти воспоминания словно покрыты туманом. Тогда все волнения казались далёкими, Петербург был занят только собой, а когда засыпал, видел счастливые сны, что уходят вместе с детством...

Теперь ему впервые по-настоящему страшно. Он боится за сохранность прямоты своих улиц и переулков; за золотой шпиль Адмиралтейства; за Васильевский остров, расчерченный линиями; за свои театры и музеи; салоны и парки. Ведь теперь он столица, а значит, и основная цель Наполеона.

Но Bonaparte вдруг поступает не так, как ожидалось. Произносит знаменитое: «Если я захвачу Петербург, я возьму Россию за голову. Если займу Москву, то поражу её в самое сердце», — и отдаёт приказ наступать. Переход через Неман совершён.

Эта фраза не может не льстить Москве. Но она означает, что вновь придётся брать удар на себя. Петербург явно родился под счастливой звездой. Но не время завидовать, судить и размышлять. Нужно успеть сделать тысячу и одну мелочь, подготовить врагу достойную встречу! Главное — воодушевить своих горожан. Прошептать им на ухо, что всё получится. «Да, он вернётся домой. Да-да, ты сможешь, и ты, и вы все... Вы очень сильны — под стать городу».

Когда ты совсем один, один среди стремительно рушащегося мира, этот шёпот (или шелест сухих листьев на дороге?) — единственное, что не даёт упасть.

«...Только не огонь, пожалуйста, нет-нет, возьми, забери, что хочешь, нет, только не очередной пожар, я не вынесу... Нет!..» — и пепел вместе с тихим шёпотом разносится ветром по мостовой.

* * *

Мир восстанавливается. Жизнь продолжается. Воздух вдруг стал вязким, тягучим; повеяло переменами. Мысли, идеи вырываются на волю. Мечты оформляются в планы, один другого смелее, обсуждаются шёпотом в салонах, оспариваются до хрипоты... Петербург глядит на своих подопечных, ощущая горькое предчувствие — не выйдет ничего хорошего. Лучше бы им просто остаться собой: дворянами, офицерами, помещиками. Хорошо было бы сохранить их профессиональными мечтателями, где-то в глубине души... Сенатская площадь могла бы не случиться, но Петербург ещё не умеет беречь своих подопечных, предотвращать катастрофы... До Москвы ему ещё далеко, однако он не станет просить совета. Не у неё.

Но почему-то именно к нему, к городу на Неве, рвутся поэты и писатели, пытаясь разгадать его, рассмотреть что-то, видимое им одним... Стены домов расчерчены воспоминаниями и строчками быстрого почерка...

Москве горько, но уже не так обидно. Она учится справляться с собой. Ей немного жаль, что талантливый негодник, родившийся у неё в городе, нашедший здесь свою жену, не жалует Москву. И свои знаменитые строчки посвятит он не ей. А она понимает, что Петербург не принесёт Александру счастья... Эх, учиться ещё этому городу и учиться... Но она не станет давать надменному северному брату советы. Только не ему.

Но и у Москвы будут свои герои и свои любимцы. На Патриарших однажды промелькнёт тень, вдохновение проникнет в сердце... Если прищуриться, то она на секунду сможет увидеть кота Бегемота... Нет, обычный дворовый Мурзик. Но Москва запомнит странный, дрожащий воздух, которым были наполнены улицы её города.

Она будет помнить и театр — не такой помпезный, как Александринский (Петербург успел и здесь), но родной, наполненный жизнью. Она не забудет и писателя с лукавым и грустным взглядом. Москве нравится подглядывать за репетициями его пьес: «Нужно непременно уехать в Москву...»

И пусть писатели бывают совершенно несправедливы в ироничной критике города, она всё равно любит и ценит их.

* * *

В начале двадцатого века жизнь стремительно переворачивается с ног на голову. Петербургу страшно, он вновь чувствует растерянность. Москва с горечью наблюдает, как люди разочаровываются, боятся, злятся, стремительно покидают родину. Она не может их удержать, война отнимает слишком много сил.

А Петербургу хочется заткнуть уши, услышав залп с крейсера «Авроры». Он ещё толком не понимает, что это значит, но чувствует — привычный мир уходит. Петру I происходящее не понравилось бы.

И вдруг он, не осознавая зачем, приходит к старшей сестре. К сестре, которую не особо жалует, и которая его на дух не переносит. Но хорошо бы поговорить с городом, столько пережившим и, кажется, знающим больше тебя.

— Они разнесли Эрмитаж! Такая коллекция, лестница...

А она вдруг не может удержаться от иронии:

— Привыкайте, товарищ Петроград.

* * *

Привыкать? Как можно привыкнуть к жестокости? Почему люди не слышат краткие нравоучения городов?

В висках больно бьётся короткое слово: «Война». Столица с горечью смотрит на то, как минируют метро. Её родное, единственное... Но всё равно! Главное — выстоять, как бывало уже не однажды!

И вдруг, неожиданно, она переживает за младшего брата. Москва слышит новости с другим, не менее страшным, коротким словом: «Блокада».

Но она знает, что он выстоит. В нём слишком много гордости.

...Они встретятся уже намного позже, после войны, в череде дней всеобщего праздника и горечи.

Сильно ли он изменился? Нет, лишь огонь застыл в серых глазах.

Много ли он пережил? Слишком много. Чашу страданий, которую Москва пила по глоточку веками, он выпил залпом, даже не поперхнувшись. Лишь смертельно побледнев.

Не расспрашивайте города про это время. Им больно его вспоминать.

* * *

Двадцать первый век наступил. Они оба привыкли к тому, что мир любит быть непредсказуемым.

И Москва рада, что у неё есть младший брат. Да, пусть он иногда совершенно невыносим, но она любит его. Хорошо, что есть город, куда её подопечные могут сбежать на выходные. Сбежать от проблем, забот, сбежать от неё самой. Сбежать в город белых ночей, призрачных воспоминаний, моря и холодного ветра.

Сбежать, чтобы потом, нагулявшись, вновь вернуться к ней, к столице.