На четвёртый день надежда покинула сердце Сохатай. Когда степь закуталась в бархат тьмы, Сохатай вышла из юрты в домашнем дэгэл без ружья и без собаки и прошла до самой границы пустыни, не ощущая ни холода, ни земли под своими ступнями. Гоби в ночной тишине была беспристрастна. Её ханское величие не тяготилось страданиями нежной девичей души.

Там, на краю степи и пустыни, Сохатай перестала сдерживать рыдания. Она обняла себя заледеневшими руками и упала на колени, будто бы молясь божеству бескрайней Гоби. Море тьмы земной и небесной окружило её, как гаснущую свечу, как одинокий лепесток лотоса в озере.

Она дарила свои слёзы песку, но он не принимал её дара, и слёзы катились стеклянными шариками по бархану, пока не исчезали в сумраке. Из оцепенения её вывело прикосновение чего-то холодного к щеке. Это мокрый нос Нэргуя. Волкодав просунул морду под объятия Сохатай, и она ощутила тепло его пушистого тела. Он слизал слёзы с её щёк, разорвал её закоченевшие пальцы и за рукав дэгэла потащил её обратно. Домой.

Она вернулась к середине ночи. Замёрзшая и истощённая, она миновала правую, мужскую, юрту отца, и вошла в оставленную открытой нараспашку левую юрту. Ночной мороз проник сюда, очаг потух, авын гурван чулуу покрылись копотью от чёрного дыма. Сохатай внесла в юрту корзину с аргалом, села на четвереньки перед очагом, куском ткани сняла копоть с отцовских камней и разложила аргал в очаге. С правой стороны юрты она взяла кулёк, в который был закутан бесценный хэт цахиур, дающий жизнь огню, спасающий жизни людей и зверей. Пока разжигала огонь, Сохатай без мысли повторяла слова мантры: ом мани падме хум, ом мани падме хум, ом мани падме хум...

Она уснула на коленях перед очагом. Нэргуй лежал рядом, согревая её своим теплом. Проснувшись, Сохатай встала, откинула волосы с лица и подняла со своей постели ручное зеркало, подаренное ей одним из тех, кого отец сопровождал через пустыню в Хятад.

Когда она отправила письмо Адару, тогда она тоже смотрелась в зеркало. Оно отражало её кофейные волосы, вьющиеся от влажного утреннего воздуха, янтарь её больших глаз, подкрашенные тёмным цветом губы. Теперь же её глаза были замутнены страданием, тень легла на её щёки, волосы её были спутаны и разбросаны.

«Как я постарела за эти четыре дня», — подумала Сохатай.

Она проспала рабочие утренние часы, когда солнце ещё не вступает во владения над небом, а жара не загоняет людей в прохладу юрт. Сохатай, не умывая лица, не коснувшись мантр, начертанных на ярких лентах, выпустила овец, пересчитала коней и пустила их с коновязи. Взяв ружьё, кинжал и крынку айрана, Сохатай повела овец на юг, за высокие холмы, где скапливалась влага и от неё вырастала какая-никакая зелень. Нэргуй бегал вокруг стада, загоняя отбившихся овец обратно. За холмом Сохатай села подле низкого дуба, одиноко растущего в редком благоприятном месте в этой части степи. Отец говорил, что этот дуб был посажен ещё его дедом. Сохатай так и называла его по имени прадеда — ёвёё Баслаг.

В тени дедушки ей стало спокойнее. Она смотрела на бродящего кругами Нэргуя, на кормящихся овец, на золотую осеннюю траву, покрывающую холмы.

Она знала Адара довольно давно — шесть лет назад он со своей семьёй кочевал сюда из глубокой пустыни. Мама Адара вот-вот должна была разрешиться, и отец, опасаясь за её здоровье, рискнул перейти до ближайшего хота, к лекарю-ламе. После рождения младшей сестры Адара его семья решила остаться здесь в благодарность за спасение жизней ребёнка и матери.

Впервые она встретила его в один из дней, когда они с отцом приезжали за едой и водой. Смуглый брюнет с курчавыми волосами вышел к ним и с живым интересом посмотрел на совсем маленькую девчушку, самостоятельно правящую лошадью, подпоясанную кинжалом и с ружьём на спине. Пока их отцы разговаривали, Сохатай красовалась своей сноровкой и независимостью:

«Да, мы ведь совсем на краю живём. А там не только песчанки да тушканчики: там волки, лисы, архары дикие. Но я их совсем не боюсь, это они меня боятся! А вот баавгая боюсь. Боюсь, что он ночью меня украдёт и унесёт к себе в пустыню под землю. Поэтому папа меня всему учит, чтобы я от баавгая отбилась...»

Как он на неё смотрел. Как он смотрел. И всегда, когда только была возможность, когда она по указу отца проезжала мимо хота, она приходила к ним, кланялась его родителям, играла с детьми и говорила с ним, говорила обо всём, а он всегда её слушал, всегда её понимал, всегда сердце его было чутко к переменам в сердце её.

Неделю назад она решилась. Отец Сохатай собирался в очередной переход, переминались с ноги на ногу верблюды, было непривычно шумно. Она расцеловала отца, проводила его до края и там смотрела в глубину пустыни, пока караван полностью не исчез в вечерней мгле. Тогда она со всех ног кинулась домой, стала прихорашиваться, убирать и без того идеально чистую юрту. Она не знала, куда деть себя от волнения, как пережить часы ожидания. Она сидела и приговаривала: ом мани падме хум.

Наконец она услышала лошадиный топот. Это был Гююг, молодой охотник, который за плату привозил дорогие вещи из далёких мест.

— Что, моя красавица, отец уже уехал? Кто же мне теперь заплатит?

— Не такой уж и труд был, раз ты не успел к уходу отца моего. Я тебе заплачу. И добавлю сторицей, если исполнишь ещё одну просьбу. Передай это письмо Адару в хоте. Ты же его знаешь?

Гююг засмеялся. Так сильно, что с его головы чуть не упала новая шапка из тарбагана. Он был весь красен, на его лице выступил пот.

— Это что же, дела девичьи за спиной отцовской вытворяешь?

Сохатай хоть и была готова к такому ответу, но удержать себя в руках не смогла:

— Поберегись, анчин! Не сомневайся, если скажешь ещё хоть одно слово, я с ружьём погоню тебя и лошадь твою!

Гююга угроза отрезвила, он перестал смеяться и поправил шапку. Перевёл сбившееся дыхание и ответил:

— Ну, сестра, не говорят так с посыльным. Не нужны мне деньги твои, даром доставлю я письмо Адару. И я когда-то был юн, и любовь терзала сердце моё. Даю слово, что сегодня же Адар прочтёт твои слова.

Следующим утром Сохатай отправилась в хот. Там говорила она с людьми, и сказали они ей, что видели они Гююга, и что приходил Гююг к дому семьи Адара.

Она ждала его приезда четыре дня. Она ждала гонца с письмом от него, ждала его самого, ждала вести, подарка, знака, хоть чего-то. Он не пришёл. Он не пришёл.

Душевная боль разбудила задремавшую Сохатай. В её животе изливался водопад терзаний. Когда она пришла в себя, то увидела, что над ней нависал мужчина.

— Авга! — вскрикнула она. — Ты меня напугал! Что ты делаешь здесь?

— Как же что? — дородный брат отца с тревогой смотрел на неё. — Как же что? Я обещал приехать в один из дней, чтобы удостовериться в твоём здоровье. И вот нахожу тебя спящей, пока стадо в такую жару изнывает.

— Ох, авга... — Сохатай потёрла виски. — Нехорошо мне, я, наверное, заболела...

— Не к добру слова эти, Сохатай, ты часом не была недавно в хоте? Ом мани падме хум, береги тебя Авалокитешвара.

Догадка дяди поразила её:

— Да-да, я действительно была. Как ты узнал, дядя?

— Так на неделе анчин дурной хворь принёс. Он с чумным тарбаганом приехал. Четыре юрты передвинули от хота, лама без устали врачует. Сейчас больным лучше, ослабли только. К слову, ламе письмо дали, сказали для тебя.

Дрожащими руками Сохатай взяла письмо. На нём рукою Адара было выведено:

— Буду. Жди.