Гераська хорошей погоде всегда радуется. И не так уж важно, что дурацкое тело померло и больше не двигается. Всё равно ведь можно сидеть перед окном и даже вертеть головой, и представлять, что сам являешься частью этого пригожего и светлого денёчка.

Хорошо, что Гераська живёт на первом этаже и что окна его выходят на улицу, а не во двор. За десятичасовое Гераськино дежурство перед его не по годам морщинистым, не по заточению смуглым лицом проходят десятки людей, а некоторые даже по нескольку раз. Он просыпается на рассвете, Светка помогает ему сесть в коляску, подвозит к окну и уходит на работу. Он долго провожает её взглядом через стекло, ощущая приятное нервное возбуждение перед очередным насыщенным днём.

Мимо окна начинают идти. Ходят разные: дети с родителями и дети сами по себе — в школу; взрослые — на работу; старики — просто от скуки. Гераська всегда за людей додумывает, куда они идут. В эти моменты он ощущает себя невероятно сильным и даже слегка пугается своей власти. Какая разница, правда это или нет, если правды он всё равно не узнает, а выдумка — вот она, перед ним. Очевидная и неподдельная.

Но придумывать плохое ему не хочется. Вот этот долговязый рыжий — пускай он идёт домой узнать, что жена выиграла в лотерею. Или этот хмурый и невысокий, с лысиной настолько ровной и круглой, будто её отмерили циркулем — пускай возьмёт и встретит любовь всей своей жизни где-нибудь по дороге, и перестанет быть хмурым, и лысина у него на радостях зарастёт.

А вот девки идут. Гераська радуется девкам — ими можно любоваться. Он представляет, как он тоже шёл, когда ещё умел ходить, мимо чужих окон, и им любовались девки, как он сейчас любуется — от этой мысли ему весело.

Есть у Гераськи и завсегдатаи. Заросший бородой и волосами мужик, что очень любит пересчитывать копейки на ладони, согнувшись под тяжестью алкоголизма. В основном мимо окна он проползает шаркающей походкой, но иногда, словно оживший, пробегает трусцой в обратном направлении, с прозрачной бутылкой в руке, но уже без копеек.

Ещё ходит какой-то переломанный судьбою инвалид, вроде Гераськи, но только ходит. Одна рука у него согнута в локте и как будто прижата тыльной стороной ладони к подбородку, а на скрюченной колесом спине торчит горб. В здоровой руке — вечно какой-то пакетик. Бог знает, что у него там в этом пакетике. Может быть, и ничего вовсе, а носит он его для важности.

Мамаши с детьми вот тоже таскаются. Мамаши одни и те же, иногда только появляются новые или старые исчезают, дорастив своих детей до состояния самостоятельности. Дети их взрослеют у Гераськи на глазах.

Солнечные лучи ласково ощупывают Гераськино лицо. Мерно тикают часы за его спиной. Люди в жарком летнем мареве ползают медленно, как сонные мухи по оконному стеклу. Кажется, что в такую погоду на свете не может быть ничего плохого. Дожди, снегопады, грозы представляются ему чем-то далёким и ненастоящим.

Но вскоре подкрадывается вечер. Гераська это понимает, потому что люди начинают идти в другом направлении — с работы домой, стало быть. Среди них он видит и Светку.

Через несколько минут хлопает входная дверь. Потом шерудят на кухне, шкворчит масло, без особого энтузиазма бубнит кухонный телевизор. Скоро ужинать, значит.

С лёгкой тоской Гераська смотрит на улицу, словно прощаясь. Совсем ненадолго, но всё же — прощаясь. Сниться ему будут люди, ходящие мимо окна.