— Не-а, не видела. Только на картинках!

— Да ладно? — Штефан говорит и жуёт одновременно: кусочки вафли вываливаются изо рта и россыпью застревают в бороде-лопате.

Вот так. Восемь лет в Австрии, и ни одного эдельвейса.

По старенькой террасе вибрирует пчелиный гул. Друзья, семьи, дети, псы, знакомые, незнакомые — сто сорок человек смешались за пивными столами в горной хижине — хютте. Я ищу за их спинами горизонт, но вместо него торчат Альпы. Как будто кто-то взял листок тёмно-синей бумаги и криво порвал пополам.

— Это волшебный цветок, очень ценный, — улыбается мой муж. В его рыжей бороде вместо крошек застревает солнце, красиво подсвечивает каждый волосок. — Раньше мужчины дарили эдельвейс женщинам в знак вечной любви. Мол, найти его могут только самые храбрые, упорные и удачливые.

Смотритель хижины шаркает в нашу сторону. За тридцать лет ветер межгорья завернул его в крюк, и голова повисла между ключицами. Висят и джинсы: они съехали вместе с ремнём на середину попы. К счастью, сама попа закрыта длинной зелёной футболкой в жирных пятнах и белым передником. Бдыж! Смотритель бахает переполненный поднос на стол:

— Разбирайте!

— А что из этого безалкогольное пиво?

— А чёрт его знает! Я эту хрень не пью. Эй! — Молодой парень в скейтерской кепке пытается отодрать прилипшую кружку, но тут же получает по пальцам. Лохматые брови смотрителя съезжаются в одну. — Не дёргай тут! Сломаешь мне поднос дорогущий.

Переглядываемся: шутит или нет? Пластиковый поднос из зальцбургской пивоварни Stiegl хитро подмигивает красным логотипом.

— Да-а-а, — вместо «а» Штефан тянет «о», как принято в верхне-австрийском диалекте. — Берхтесгаденер-Ланд можно-то и обратно аннексировать. Красиво тут!

Стол рассыпается в стыдливом смехе. Я не смеюсь: я из России.

Как только солнце ныряет за горный хребет, температура падает до +4, и люди перебираются в дом — поближе к изразцовой печке. Мы вместе с ними: общим строем ползём через дверь, зажимаем носы в «обувной комнате», вешаем ботинки на крючки в стене — новые звенья в бесконечном узоре из других ботинок.

Гостевой зал — штубэ — пахнет кислыми щами, прям как у моей бабушки на Уделке. Воздух от печки сухой, и у девчонок розовеют щёки ещё до шнапса. Пока ждём ужин, ловим детали на скорость: кто больше. Тёмное дерево стен, плющевые сердечки в красную клетку, гитара без одной струны, таблички с историей хютте («Прикинь, у чувака фамилия — Вертолёт!»), объявления («Каждый гость забирает свой мусор обратно в долину»). Штефан дёргает меня за рукав, у него улов: в сердце настенного попурри — единственная картина.

На картине мужичок в тирольской шапочке и с красным носом висит на шее у серны. Та уставилась вперёд и гордо шагает по скале в трекинговых ботинках. Эдельвейс ищут, не иначе.

Эдельвейс пялится на меня из логотипа Alpenverein на каёмке белой тарелки. В тарелке — чечевичный суп, и от каждой ложки под рёбрами становится теплее. Литровые кружки пива быстро пустеют, смех звенит всё громче, а за соседним столом группа пенсионеров затянула Селин Дион My Heart Will Go On. Люди играют в кости, играют в карты, стучат егермайстером по столу. В 22 общий отбой, но зал пустеет раньше, да и нам вставать в четыре утра: мы идём на вершину встречать рассвет.

Перед сном муж тянет меня на улицу — туда, в темноту, подальше от огней. Сегодня чистое небо и видно даже Млечный Путь. Силуэты гор врезаются в нежное звёздное полотно. Они огромные, а я маленькая. Я вспышка, а они — на века. Спрашиваю:

— Когда я стану здесь своей?

— Ты всегда своя. — Муж сжимает мою замёрзшую ладонь в своём кармане.

Спальный зал с порога лупит запахом уставших ног и просоленных потом футболок. Четырнадцать носов храпят в унисон. Четыре матраса трутся друг о друга в деревянной нише. Стягиваю в темноте термобелье и запихиваюсь в спальник. Отопление не работает; вместо него — колючее одеяло и тела, тела, тела. Симфония спящих тел. И как они поют!

Ритм задаёт мужчина в дальнем углу. Его храп колючий, будто кто-то соскребает ложкой пригоревшую яичницу со сковородки. Вторым вступает нежный баритон. Он жалобно зовёт кого-то во сне: а-пу-у, а-пу-у... Пожилая трубачка у стены поддерживает сочным рыком. Слева от меня — солист — выдыхает, постанывая от наслаждения. В его музыкальной вселенной он эротический герой.

Муж плюхается справа и через минуту вливается в оркестр. На вдохе он слегка скрипит, на выдохе пропускает воздух через расслабленные губы. Получается: хр-р-р — п-пы-ы-ю. Если покачать его из стороны в сторону, он прекратит ненадолго, и можно попробовать уснуть. Но я не качаю. Просто лежу рядом с закрытыми глазами. На границе сна ритмичный храп превращается в галоп. Это серна в трекинговых ботинках скачет к вершине. Одной рукой я сжимаю её шею, а в другой — светится волшебный эдельвейс, настоящий, пушистый, с мягкими лепестками и жёлтой сердцевиной. Я прижимаю его ближе к сердцу и чувствую тёплое дыхание на своей щеке. Хр-р-р на вдохе, на выдохе — п-пы-ы-ю.