Схваченная морозом трава колет нёбо, отдаёт сладостью. Из ноздрей идёт пар. Степь просыпается, в низких кустах посвистывают птицы, ветер треплет шерсть на груди, пытается пробраться поглубже, да где ему.

Я замираю, вытянув уши: далёкие крики режут тишину, несут беспокойство. Вслушиваюсь, пытаясь понять, откуда. Сердце катится, как камень со склона, паника бьёт по ногам. Лечу, изредка касаясь земли — прямо на натянутую верёвку, на привязанные к ней яркие нитки. Бросаюсь в сторону: большой тёмный в полосато-розовом машет руками, хрипло орёт. Шарахаюсь, вязну в сетке, слышу хеканье за спиной.

Они приближаются: первый, большой, полосатый, — держит острую кисло пахнущую вещь; второй, поменьше, с синей тканью вокруг головы, — трясёт пёстрым шелестящим шаром; третий, маленький, яростноглазый, — скалит белые зубы, тянется, чтобы схватить.

Они — цепкие, грубые — сжимают шею, валят на взрытый копытами песок. В бок вгрызается холодное, скрябкое. Вспоминаю, что всё это уже было. А значит, надо просто потерпеть. Закрываю глаза. Острая штука выедает плешь на боку, ветер холодит голую кожу. Захват на шее слабеет, чувствую хлопки по спине, слышу довольное: «Ну-ну» и «Уже всё», и зыбко-знакомое: «Вику-унья»...

Наташа дёргается, чтобы бежать — и просыпается. Постель на мужниной стороне необитаема: значит, снова резался допоздна и заснул с пивом на диване. Она нашаривает тапки, трёт странно зудящий бок, надевает халат. Включает телефон: двадцать одно сообщение в вотсапе от мамы.

По дороге на кухню заходит в гостиную: так и есть, Кольцов даже телек не выключил, спит одетый, скрючился, как зародыш, травит воздух перегаром. Наташа трясёт его за плечо: «Счас Вадька встанет, давай, в спальне доспишь». Выслушав ответное мычание, идёт молоть кофе.

Чашка крепкого с утра, без сахара и молока — её время. Пока крутит на плите джезву, пытается вспомнить сон. Странное что-то, тревожное. Так и не вспомнив, выливает чёрную радость в любимую чашку, садится за стол. Кайф: чёрное в синем на белом, и она одна, неподвижная, как статуя Будды — на сладкие десять минут.

«Там дежа... там дежа... там дежавю!» — вопит телефон в кармане. Наташа вздрагивает, плещет горячим на пальцы, матерится, выпутывая гаджет из халатной ткани.

— Натик, я тебе ссылку скинула, про кефирный гриб. Мне Алина Ильинична обещала дать, тибетский. Так я думаю, и вам бы попить. А то ты на фотках подпухшая и кожа серая. Он поджелудочную чистит, ты мне распечатай статью эту и пришли по почте, а то с экранов ваших читать невозможно.

Наташа глубоко вдыхает, потом медленно — на пять счётов — выдыхает.

— Хорошо, мам. Ты деньги получила? Как чувствуешь себя?

— Ага, про деньги ты первее спросила, чем про как чувствуешь. Подумай об этом! За деньги спасибо, только лучше б сами приехали, на грядках помогли. Когда с Вадькой надо было сидеть, каждые выходные ездили! Бросят на бабу — и на гульки. А у меня от него, может, и пошёл в организме сбой. Помню, подняла его — а вес и тогда уже лишний был, кольцовские гены, — и внутри у меня так ёкнуло, и боль тупая по животу, с отдачей в спину...

Мамин голос становится странно далёким, Наташа чувствует, как ветер холодит свежестриженый бок — и вспоминает наконец сегодняшний сон. Викунья, маленькая дикая лама. Водится в Андах. Наташа видела по National Geographic: местные крестьяне собираются толпой — весёлые, белозубые, в грязной яркой одежде — загоняют пугливых красоток, состригают пушистое руно. Самая дорогая в мире шерсть. Свитер — пять тыщ евро, пальто — семнадцать...

Приходит в себя от маминого: «Натуль, не слышу, связь, видно... У провайдера, что Кольцов посоветовал, проблемы постоянно, перезвоню!»

В кухню вплывает Вадька: трусы с суперменом, красная футболка, пухлые белые ноги в младенческих перетяжках. Лезет в буфет, оборачивается, подняв белёсые брови:

— Ма-ам, печенье где?

— Пусь, давай сегодня без печенья. Я йогурт купила с ревенём, тот, зелёный.

— Не, ну ма-ам.

— Ты упражнения дописал вчера?

— Дописал. Осталось по «Окружающему миру» только. Наклеить красоту неба.

— Какую красоту?

— Ну фотки. И мир нарисовать.

— В смысле?

— Это... глазами кузнечика.

— На когда?

— Ну мам, на когда? На сегодня.

— Блин, неси тетрадку, быстро!

— А печенье дашь?

Наташа снова чувствует холодок на коже. Встаёт, лезет на верхнюю полку.

— Дам. Неси уже.

Невыпитый кофе стынет на столе. Наташа водит зелёным карандашом по бумаге, Вадик рядом шелестит опустевшей пачкой, сопит, крошки летят на раскрашенный лист. Она могла бы нарисовать мир глазами викуньи: тени облаков на подпалённой солнцем траве, синие холмы, низкорослые кустики, серый степной песок...

Наташа влетает в офис, и Мюллер, начальник отдела, поднимает руку, стучит по воображаемым часам: «Кольцова, ты уже девять минут как фрау Шпади! Без бонуса останешься!»

Наташа плюхается в кресло, включает комп, напяливает наушники, открывает базу со свежими «лидами». Ну что ж, хер Овенс из Саарбрюкена, шестидесяти восьми лет, сегодня вас ждёт предложение, от которого вы не сможете отказаться! Современные средства для улучшения потенции, отправка по почте из Польши, рецепт не нужен. Ваш вялый птенчик встрепенётся и бойко захлопает крылышками.

Хер Овенс обрывает её немецкий щебет. Хер Овенс плюётся желчью, негодует и грозит адвокатом. Наташа отключается: что ж, бывает. Делает пометку в базе («не кантовать, козёл, грозит юристом»), набирает следующего.

Хер Хартманн не в пример любезнее хера Овенса. Он дотошно выспрашивает о разнице между виагрой и камагрой, он сыплет прибаутками и сипло хихикает в трубку. Обещает сделать заказ сегодня же. Вежливо прощается. Через пять минут присылает фотку своего увядшего стручка с комментарием: «Готов заказать товара на восемьсот евро после небольшого интимного видеочата». Наташа вздыхает, делает пометку в базе. Чувствует, как тянет холодом над стриженым боком. Кажется, план в этом месяце она не сделает.

Выбирает следующего кандидата, но тут телефон снова выдаёт про «дежавю»: это звонит Кольцов. Интересуется, где его любимые сосиски, и сообщает, что передумал идти на собеседование. Ну где он — и где работа завскладом? Он, Кольцов, хотел бы работать удалённо, а жить на Гоа. Там жизнь — вечный праздник, и стоит копейки, не то что в вашей дебильной столице. А работать на складе удалённо, как ты понимаешь, вряд ли получится. Играл? Да, играл, но это чтобы усилить мозговую деятельность. Он когда играет, лучше думает. И вот вчера придумал гениальный стартап, теперь нужно только найти инвестора. «Помнишь, мы смотрели передачу эту, ну, ламы такие маленькие, симпотные? Это же золотое дно!»

Наташа откидывается в кресле и закрывает глаза. Даже невежественные жители Анд знают, что викунью можно стричь только раз в два года. Надо, чтобы шерсть успела отрасти, чтобы ламе не было холодно в морозные высокогорные ночи. Почему же её, Наташу, кромсают в хвост и в гриву каждый день все кому не лень?

А ночью ей снова снится тот же сон.

Схваченная морозом трава колет нёбо, отдаёт сладостью. Из ноздрей идёт пар. Поворачиваю голову — они уже здесь: большой в полосато-розовом, средний с шелестящим шаром и с ними маленький, громкий, уверенный в своём праве хватать. За ними другие, большие и поменьше, в пёстрых нечистых тряпках. В груди распаляется огненный шар. Ярость ищет выход. Я подпускаю их ближе. Вот, сейчас...

Наташа поднимается на дыбы — и просыпается. Постель на мужниной стороне пуста, дверь спальни приоткрыта. На кухне негромко играет музыка, пахнет... да, пахнет омлетом и кофе.

Она натягивает халат, включает телефон. В вотсапе одно сообщение: «Натусь, уезжаю с Алиной Ильиничной на неделю в Трускавец, всех целую, вышлю фотки». Хмыкнув, Наташа идёт на кухню. Кольцов, с мокрыми после душа кудрями, пошевеливает в сковороде огромный, как лапоть, омлет. Поворачивает выбритое румяное лицо, и Наташа видит посреди лба здоровенную сизую шишку. Кольцов смеётся:

— Представляешь, слетел ночью с постели, не помню ни фига, об ножку, может... Тебе с укропом?

Наташа кивает.

— Ну, садись, а я пойду Вадьку будить, по дороге в школу закину — у меня собеседование в том районе. Всё, погнал рубашку гладить!

Кольцов плюхает перед ней истекающий томным духом омлет, ставит синюю чашку, уже от двери посылает безешку — и исчезает.

В кухню вплывает Вадик, как всегда, в трусах и в футболке, и на молочной толстенькой ляжке Наташа видит отчётливый след зубов. Вадик тянется, трётся носом о Наташину щеку, потом достаёт из холодильника обезжиренный йогурт и, улыбаясь, трубит:

— Ма-ам. А можно мне на карате после школы? С пацанами.

— А уроки?

— А я уже сделал, на два дня вперёд. Нарисовал шелест листьев и гром. И про мышей.

— Что про мышей?

— Ну написал, какие чувства они вызывают.

— И какие?

— Восторженные! — Вадька смеётся, показывает белый от йогурта язык. — Ты не помнишь, где мои спортивки?

Наташа остаётся в кухне одна. Какое-то время сидит неподвижно, прикрыв глаза. Чувствует, как греет бока пышная, невидимая глазу шерсть. Потом берёт синюю чашку и делает глоток — огромный, как высокогорное озеро.