Мой деда Ваня был редкостный затейник и фантазёр.

— Кирюха, — говаривал он, — смотри какую классную штукень я придумал!

И тут же выкладывал мне новое изобретение или теорию. Чего там только не было: от космических временных пончиков и червоточин до хронометров с обратным отсчётом. У него горели глаза. Схемами его «штукеней» были испещрены все черновики. Короче, тот ещё безумный учёный. Однако, замечу сразу, все его фантазии всегда строились на научной или философской базе.

Долгое время, ещё до пенсии, он руководил кафедрой религиоведения в Институте философии Российской Академии наук и страстно любил подискутировать на тему метемпсихоза, то бишь перерождения душ. Оппонентов он разносил в пух и прах своими глубокими познаниями и умением выстраивать логическую цепочку. Когда диспут утихал, деда Ваня торжественно и примирительно жал руку сопернику, мол, «достойно пообщались», а мне потом говорил: «Рассуждать-то умеют многие, а понимают не все. Вот ты, Кирюха, не такой. Ты у меня — понятливый».

Мне было ужасно лестно, что я понятливее институтских профессоров. Не все споры и диспуты я тогда понимал. Вернее, вообще не понимал ни фига. Особенно когда сыпались цитаты из Пифагора, Сократа или Платона. Для меня, тогдашнего школьника, Пифагор был прежде всего математиком и «пифагоровы штаны» плохо вязались с какими-то там дедушкиными «транс-миграциями» или «генной последовательностью», но я всегда был на дедулиной стороне и поэтому делал вид, что понимаю его и поддерживаю.

Дед не только любил поговорить. Мы ходили в походы, на рыбалку, увлекались вместе астрономией и всякими интересными инженерными задумками, о которых любому другому мальчишке приходится только мечтать. Да что там, дед у меня был мировой. На зависть одноклассникам.

Поэтому, когда он внезапно умер, я по-настоящему горевал. Немного странно, конечно, что он умер со словами: «Пожалуй, пора!» — глядя на циферблат часов, но со временем мне стало казаться, что и «пора», и часы — это всё присказки таких же безумных дедушкиных друзей, как он сам. Может, им всё это показалось. А может, просто решили овеять ореолом таинственности банальный инфаркт.

После похорон отцу вручили пухлый конверт с завещанием, больше похожий на многостраничную инструкцию, а мне, десятилетнему мальчику — тоже пухлый конвертик размером поменьше. В конверте было письмо, начинавшееся так: «Кирюха, дружище! У меня офигенская идея!..»

Дальше он расписывал мне свою теорию о том, как он может побывать в будущем. Полностью приводить текст этого письма нет смысла, хотя я его читал так часто, что запомнил наизусть. В итоге всё сводилось к тому, что он сделал ряд необратимых действий для перемещения во времени и появится тогда, когда я сам буду уже достаточно взрослым. Только чтобы мы не разминулись в жизни и обязательно встретились, и мне, и отцу нужно будет соблюсти длинную череду пунктов из обоих писем.

Некоторые были просты и давались легко. С некоторыми было посложнее. Например, подтянуть знания в точных науках. А были и те, что давались тяжело. В такие моменты я неизменно восклицал: «Дед, ты неправ!» — но потом всё как-то само собой приводилось к тому, что дед оказывался очень даже прав, и пункт выполнялся.

Мы с отцом привыкли жить по пунктам дедушкиного плана. За это время я успел вымахать в здорового лба, окончить школу («Главное — не оценки, Кирюш, — было в письме, — главное — знания»), отслужить в армии, выбрать институт (тут он мне давал полный карт-бланш) и работу по душе, познакомиться с девушкой (не без помощи дедушки, естественно, так как в письме были строчки: «Присмотреться к Галке с рыжими косичками»; и надо сказать, она мне сразу понравилась, мой человек!) Потом у нас с Галкой были совместные турпоходы, путешествия (тут я и без дедушки разобрался), знакомство с её родителями (это, конечно, дедулины бзики), ну, и как же без этого, свадьба. В пункте про свадьбу дедуля тоже конкретно указал сроки, мол, планеты, бла-бла-бла, удачные часы-минуты. Галке это понравилось до жути. Она в дедулю аж влюбилась заочно.

«А что на это говорит дедушка?» — спрашивала Галка в какой-нибудь ситуации, намекая, что пора бы снова заглянуть в письмо и вкусить мудрости.

Когда стало известно, что у нас появится мальчик, не успел я и слова сказать, как Галка выдала: «Ваней назовём, в честь твоего дедушки!» Я аж присвистнул. «Дед так и хотел, — говорю, — ты прям угадала».

Отец тоже особо не сопротивлялся жизни по дедовому плану. Он и сам был бы рад снова когда-нибудь встретиться со своим папой. Поэтому дедушкин дом стоял в ожидании своего прежнего хозяина, всегда убранный, без изменений в обстановке. Мы стали любить собираться там всей семьёй, ухаживать за садом и домом.

Галка научилась печь дедушкины любимые яблочные пироги и по вечерам мы с отцом вспоминали весёлые истории из прошлого, когда дед ещё был жив и всего себя посвящал нам и науке.

Однако время шло. Рос Ванька, старели мы, совсем занемог отец, а дедова «офигенская идея» никак не воплощалась. Мы стали воспринимать её «семейной легендой», «дедушкиным сюрпризом», всё реже и реже вспоминали про письма, особенно после того, как скончался мой отец, а Иван вырос и уехал учиться в Питер.

В редкие моменты, когда Иван приезжал, сначала один, потом со своей женой, а потом и с детьми, нашими внуками, мы ехали на старую дачу, топили камин, доставали из погреба яблоки, а из шкатулки — дедушкины письма, и старая семейная легенда оживала снова.

Однажды в один из таких вечеров, когда за чаем с яблочным пирогом мы углубились в весёлую беседу о том, как скучно было бы жить в мире, лишённом фантазёров и безумцев, самая младшая внучка Тоня, которая ещё плохо выговаривала слова, принесла мне исчирканный каракулями лист, посмотрела внимательно в глаза и сказала:

— Деда, смотли, какую клясную стукень я плидумала!

В её глазах я увидел тот самый огонёк, который ждал всю жизнь!

Идея деда сработала! Он вернулся!