Юдинцева мучили изжога и тишина, полумрак лез в рот и оседал злостью в груди, Юдинцев знал, что жена прилетела и могла позвонить, но не звонила, что её встретили и проводили к машине (скорее всего, ситроену, ведь он никогда не переставал наблюдать за ней, хоть и не подавал виду, и заметил, как после первой поездки она ненароком поглядывала на каждый встречавшийся ситроен и чему-то улыбалась), да, он видел, как она, совершенно равнодушная к городу вокруг, сидит на переднем сиденье, сунув руки в карманы пальто, и тормошит какой-нибудь завалявшийся чек или связку ключей и, конечно, думает о нём, как о препятствии, необходимом звонке, обещающей развязке, а тот, кто везёт, осторожно поглядывает на её непроницаемое лицо и очень хочет понять — беспокойство это, усталость или скука? — пока ветровое стекло в пёстрых кляксах огней собирает на себе последние капли; пожалуй, дождя там нет, думает Юдинцев, он привёз её в отель, поднял чемодан, и теперь стоит у дверей, хотя знает, что никто его не прогонит, но ему кажется, что ей мешает память, супружеские привычки, и вот он садится на подлокотник кресла и ждёт, и если бы только увидеть, думает Юдинцев, как он выглядит, то можно было бы сказать, чего же он ждёт, но ничего не выходит: тот, на ситроене, глух и невнятен, — а Юдинцев задыхается от изжоги и злобы, придавленный сумерками и тоской, поэтому оставляет их наедине и видит, как сам он стоит в антикварном магазине и, облокотившись о ломберный столик, возит пальцем по телефону и уже по её движениям, аромату, который она принесла с собой, понимает, сколько же они не виделись, сколько потеряли друг без друга, и благодарит всё на свете, что теперь это вернулось, возникло вновь, так неожиданно, где-то на чужбине, а потом кормит её хумусом и каштанами, рассказывает о своих днях без неё, и ночью в холодной квартире раскрашивает её поцелуями — в таком же сумраке, под одеялом и без, — пока где-то бьют колокола и тарахтят по брусчатке шины, а потом прислушивается к тому, как её голос шуршит в груди, повествуя о чём-то пустом, но осмысленном; и вот он везёт её обратно, запирает в себе, как скрипку в футляре, уверенный, что теперь уж точно надёжно и крепко, а она сидит, руки в карманы, перебирает холодными пальцами завалявшиеся чеки и связку ключей, пока всё ненадолго резвится в тополином пуху: да, слышит Юдинцев в полумраке, всё это, вернувшись на время, закончилось ночью и уместилось в одно предложение.