Когда я звоню, она говорит: «Алло», а потом, как будто спохватившись, бросает трубку. Потому что межгород, потому что «это же дорого». Через минуту перезванивает.

— Оленька, Саша, Аня, — она всегда называет меня именами всех своих внучек одновременно, — ты что, не знаешь, как зовут твою бабулю?

В начале декабря я отправила ей первую в жизни посылку «Почтой России», потому что она не доверяет курьерским службам: пять коробок чак-чака, пять новогодних открыток из местного книжного — все на татарском, сувенирная карта Татарстана, три пары тапочек из Икеи — она называет их татарскими. Я пыталась объяснить, но она не верит в Икею.

— Джа-мал Ми-ра-бов-на! — Когда нервничает, она начинает разговаривать по слогам. — Меня зовут Джамал Мирабовна. Я стою на почте с паспортом и не могу получить посылку от внучки из Татарстана, которая не знает, как меня зовут.

Внучка из Татарстана — это я. Прямо сейчас я стою у окна в съёмной квартире — оно выходит на один из четырёх проспектов чужого города — и перечитываю вывеску на девятиэтажке через дорогу. Там написано: «Челны-Мясо».

— И давно тебя так зовут? — говорю я.

— Всегда, Аня. Меня всегда так зовут.

В детстве бабушки делились на «свою» и «вторую». Та, которая стоит на почте в пяти тысячах километров от меня, никогда не была своей. Мы приходили к ней в гости раз в год первого или второго января, дарили сахарницу и ели странный глубокий пирог с мясом, картошкой и бульоном. Все три бесконечных часа мама напряжённо сидела на покрытом тонким ковром диване, а папа суетился и шутил. Шутки повисали в воздухе или сразу тонули в бульоне. Зачем стелить на диваны ковры — вот что я никогда не могла понять.

А потом родители развелись, и вторая бабушка — кстати, она просила звать себя бабулей — совсем куда-то исчезла вместе со странным пирогом, тонким ковром и двенадцатью сахарницами, по одной на каждый год счастливой семейной жизни моих родителей.

Всё началось год назад, ближе к моим тридцати. Командировка обещала быть длительной. Помню, как три раза звонили с работы, уточняли, не шучу ли насчёт переезда. Как сообщала всем родственникам, а они не верили. Как набирала в поисковике «Набережные Челны», читала про КАМАЗ и знаменитую туалетную бумагу.

Вторая бабушка позвонила за три дня до самолёта, сказала, что всегда об этом мечтала, а потом заплакала. «О чём?» — спросила я. Ещё она сказала, что упакует мне с собой пару хвостов копчёного байкальского омуля, кедровый грильяж и шишки. «Передашь тёте Марьям!» Она стала диктовать чей-то адрес. Так вместе с видом на «Челны-Мясо» у меня появилась историческая родина, татарская пятиюродная тётя, и вторая бабушка вернулась в мою жизнь с чужим именем и неожиданным знанием татарского языка.

— Яңа ел белән! Яңа ел бәхетле булсын! — это она зачитывает мне открытки из той посылки, торжественно и громко, как ребёнок на утреннике.

Она говорит, что тогда на почте посылку ей отдали буквально чудом. Я смеюсь: попробовали бы они ей хоть что-нибудь не отдать. Она говорит: «Аня, учи татарский! Как тебя люди понимать будут, когда ты не владеешь языком?» Я смеюсь. Она говорит, что вот уже пять лет раз в месяц созванивается с тётей Марьям, той, для которой были хвосты и шишки. «Поболтать на родном языке» — так она это называет. Только тётя не понимает языка, на котором болтает с ней бабушка, а бабушка не успевает за настоящим тётиным татарским. Поэтому они договорились, что одна будет молчать по-татарски, а вторая говорить что-то очень простое, и тогда дело пошло.

Тамара Михална. Так вообще-то её зовут. Она говорит, это всё из-за соседей. Им, видите ли, было неудобно называть соседскую девчонку Джамал, Тамарой как-то попроще. Ну и прижилось. А Мираб — мой прадедушка, так его всю жизнь Мишей звали.

— Есть такая поговорка, Аня, «Поскреби русского — найдёшь татарина», — говорит она каждый раз в надежде, что я наконец-то хорошенько себя поскребу.

Однажды ей не спалось. Всю ночь она высчитывала, сколько во мне татарскости, потом позвонила сообщить, что одна шестнадцатая.

— Одна шестнадцатая от чего?

— От всего, Аня. Просто знай, сколько в тебе татарки.

Вторая бабушка всегда звонит по субботам. Здесь, в Татарстане, выяснилось, что странный пирог с бульоном называется бэлеш, а узоры на тонком бабушкином ковре — татарские. У пятиюродной тёти Марьям на телевизоре лежит тканевая салфетка с таким узором. Ещё у неё есть бархатный альбом с толстыми картонными страницами и чёрно-белыми фотографиями. На одной стройная строгая девушка с уложенной вокруг головы косой стоит у фонтана: «Джамал, 1959» — написано внизу.

— А карта — настоящая? — однажды в субботу спросила вторая бабушка.

— Карта?

— Из твоей посылки. Не могу найти бурундуков.

— Кого? — я лежу на полу с телефоном на громкой связи.

Вторая бабушка долго молчит. Два её телевизора — в каждой комнате по одному, плюс радио на кухне — говорят хором. Сувенирная карта Татарстана разложена на журнальном столике и там — никаких бурундуков.

— Татарская мамина деревня. Я там никогда не бывала.

Бурундуки часто ей снятся. Она сидит на веранде и смотрит в окошко через белые кружевные занавески. А в следующем кадре уже идёт по тропинке от дома к колодцу. В Бурундуках всегда ранний сентябрь и яблоки раскиданы по двору.

Я говорю: «Не клади трубку», гуглю «Бурундуки деревня» и нахожу их четыре. Она смеётся, что теперь у неё не только два имени, но и четыре родины. И тогда я спрашиваю, не обидно ли ей. Ну вот хотя бы насчёт имени. Она говорит, что нет. Я предлагаю съездить в Бурундуки. Во все четыре, мне не сложно. Она говорит, не надо.

— А что тогда делать?

Это как если бы у тебя была одна шестнадцатая бабушки, а теперь вся бабушка целиком. Она состоит из странных глубоких пирогов, бессмысленных сахарниц и растительного орнамента на тонком ковре. Из чужих имён, Бурундуков, в которых никогда не бывала, и тапочек из Икеи — татарских, если поскрести.

— Учи татарский, Аня,— отвечает моя целая татарская бабушка. — Я теперь совсем плохо сплю. Бывает, проснусь в пять утра, лежу и как будто с тобой разговариваю. А потом понимаю, что — по-татарски, и как ты меня поймёшь?