М. уходила в поле на рассвете.

Воздух холодил, туман клочьями висел над рекой: сквозь осоку проглядывала серебристо-белая бурлящая вода. Река отдавалась в голове далёким эхом. М. шла босиком: городская жительница с нежными ступнями, всё чувствуется: хоть камешек, хоть травинка. По лицу рябью пробегала боль.

Солнце выкатывалось из-за горизонта медленно и лениво. Стояла тишина.

Бабкина деревня, куда М. отправляли на школьные каникулы и нескончаемо длинное лето, всю жизнь казалась мёртвым краем, но надо же, она теперь сама едет сюда. Идёт босая, слушает плеск воды и шёпот листьев. В них тоже есть тишина, но особая. Никакой истерично выкрикивающей ленты телеграм-новостей, выглаженной жизни в соцсетях, нет черноты и гнили с экранов телевизоров. Здесь нет ничего, и никого больше нет.

Бабка умерла, и дом её продали каким-то дачникам. Он стоял брошенный, неухоженный: М. научилась подцеплять раму железной пластиной и ходила теперь в пыльных комнатах, когда приезжала сюда. От бабкиной смерти не осталось воспоминаний — они скверно общались с внучкой, не дружили. По утру бабка шла гнать скотину или пропалывать огород, да так и не появлялась до ночи. Быстро ела из чугунка печёную картошку, ложилась спать. Скрипела пружинами и храпела, а М. злилась на неё. Уходила на пустые песчаные улицы и слонялась там, потому что делать в деревне было нечего. Река отпугивала холодом, вокруг сплошь тянулись поля, где не было ни ягод, ни грибов, ни скал. Так бы залезть повыше, зацепиться за крыло пролетающего самолёта и вернуться домой.

Дома больше не было.

Туман обступал плотной молочной стеной и молчал.

М. приехала сюда почти три года назад, влезла к бабке и не узнала комнаты. Нет, в доме остался чугунок с ромашками, стоптанные тапки, одеяло на панцирной кровати, но всё казалось чужим. Оставаться внутри не было сил.

Дорога петляла, завивалась кольцом, дурила голову.

М. помнила, как над кроватью у бабки пучками висела сушёная трава:

— Для сна крепкого, — скрипела бабка, и голос её становился галочьим криком. — Для спокойствия души.

Пахучий чабрец, фиолетовые метёлки душицы, колюче-жёлтый зверобой... М. собирала всё, до чего дотягивались пальцы. Сухие перья ковыля. Горькую удушливую полынь. Крестовник и пижму. Рук не хватало, травы сыпались под ноги, и М. шла по ним, как по перине.

Холодный берег реки тянулся пляжем из крупного жёлтого песка. Она садилась, подобрав под себя ноги, ёжилась. Плела.

Бабкин голос слышался во время напевов: та наговаривала гортанно и низко, выхаркивала слова, сдобряла их заговорами. Собирала толстыми пальцами колорадского жука и приговаривала, чтоб «дрянь эта ш-шла за реку, за пригорок, катилась до самого солнца». Томила морс в печи, чтобы им, кислым, поить внучку, и вместе с ягодами сыпала в подкопчённую кастрюлю слова. На коров и уток, которые то появлялись у неё, то исчезали из брошенных клетушек; на колодезную воду, на ясное небо и надвигающуюся грозу, которая грозила побить абрикосы — на всё у бабки был заговор.

М. не нравилась спутанная бабкина речь, в которой проступали будто выдуманные неживые слова. Давило внутри, и М. сбегала. Бабка замечала, шептала тише. У неё, хоть тут был и «не климат», росли здоровенные, полные чёрных семечек подсолнухи. Она меняла сладкие небольшие арбузики размером с младенческую голову на соседское молоко, когда отказывалась от коровы. Малина у неё на кустах наливалась соком уже в июне.

Что-то благоволило бабке, и она с этим чем-то общалась изо дня в день. И в жертву, как думалось М., приносила тоже себя: умерла во цвете лет. Деревенские ходили мимо гроба, причитали: «Молоденькая какая» — М. рассказывали об этом, когда она в первый раз сунулась в деревню. Долго не понимала, как бабка — бабка! — может быть молоденькой.

Теперь поняла.

Травы тянули к земле, М. брала их в охапку и укрывала колени от ветра. Солнце держалось над головой, подглядывало, от реки рябило в глазах. Она плела. Колосок ложился к колоску, стебелёк выгибался петлёй и подхватывал другой стебель. М. плела наугад, выводила руками узор: ей неважно было, скользит ли в пальцах тонкая травинка или режет острыми зазубринами темно-зеленая стрела. Травы держались тесно, крепко.

Рядом с собой М. положила открытую тетрадь: нашла в рассохшемся шкафу-стенке, принесла на берег. Бабкины заговоры, неуклюже выписанные левой рукой, казались острыми, будто речь сама собой скакала по тетрадной клетке. Всю первую ночь М. читала заговоры, не заметив, как поздний сумрак сменился горячим солнцем. Во вторую ночь по стенам разошлись чужие тени. В третью М. перевязала уши платком и пошла рвать траву.

Она набирала лёгкие речной влаги, свежего чабреца и холодного песка, пробовала запахи на вкус. Она выгрызала каждое слово: от терпкости вязало язык, но она твердила четыре заговора и плела, плела одеяло из трав. Когда солнце, казалось, ударяло в голову жаром, М. шла к реке, окуналась в ледяную воду в одежде и плыла. Ловила ртом мальков, пальцами раскрывала створки мидий. Рвала водяные лилии, склизкие водоросли в чёрном течении, тянула тонкие бело-желтые корни из-под песка. Возвращалась к одеялу.

У неё был ровно день, чтобы одеяло это сплести — неподъёмное, оно волочилось за ней шлейфом, когда М. шла в деревню. Одеяло было живым, переливалось светом, дышало тысячами цветочных головок, стелилось по земле зеленью и рыжиной. М. едва переставляла ноги, истёртые до багряных полос песком и изодранные ветками, распухшие пальцы больше не шевелились.

Дорога была долгой, и в город М. возвращалась глубокой синей ночью. Не видела его, совсем. В синь эту, с редкими прорехами звёзд, поднимались чёрные дымные столбы, стояло жёлтое зарево. Город горел, задыхался. Город умирал. Слышался свист и грохот, хлопки, стоны, крики. А потом была тишина, чёрная, и город будто бы замолкал на миг, потому что и он не мог кричать без конца.

Она выбрасывала руки с одеялом вперёд и накрывала город со всеми его спальными районами, с рынком-садоводом, трёхэтажными кирпичниками и ржавыми качелями-белками, с трамваями и двумя девятиэтажками в центре. Прижимала ладонью, гладила, ждала. Город под одеялом из трав сначала хрипел и чадил белым сквозь переплетение цветов, потом умолкал. Засыпал перед новым боем. К утру здесь вновь останется только чёрный прах и изодранные в клочья дома.

На душе у М. становилось тихо. Она ложилась на одеяло, обнимала город руками и спала.

Для нового похода к реке ей нужны были силы.