Мама живёт на острове с первых чисел мая и до конца сентября. Я мысленно живу с нею — потому что я в Канаде, и мне до мамы и острова на Волге как до луны, как до майской жары и высокой воды, поглотившей полпляжа: дикой, холодной, жадной, истосковавшейся подо льдом по солнечному свету, по баржам и лодкам, по людям и чайкам, по отражению белых облаков и белых парусов.

Я слышу смех и вопли: они открывают купальный сезон. Они — это мама и соседи, такие особенные люди из детства. Мама, конечно, лезет в ледяную воду первая. Я это видела не раз: мама пулей вылетает из воды и кричит: «Совсем не холодно!!! Тело горит! Ну давай же, попробуй, это восторг!!!» — и голос её звенит от этого восторга, а душа, похоже, выскакивает из берегов. Я ей говорю: «Никогда!»

Однажды в спа я увидела маленький бассейн с температурой воды в четыре градуса. Точно как в Волге в начале мая. Я думала о маме, когда сиганула в этот бассейн. Было как она сказала: жар вместо холода, шок. Только восторга не было. И мамы. Я сказала: «Больше никогда!»

Потом мои безумные купальщики празднуют открытие сезона. Чую шашлычный дымок, слышу звяканье рюмок, их голоса… Не разберу, что говорят, но в их интонациях — простое счастье бытия.

Весь май заливаются соловьи. Они будят тебя в предрассветный час. Ты больше не можешь спать и таращишься в потолок — слушаешь, слушаешь, слушаешь… Светает. Соловьи умолкают. И ты не помнишь, как засыпаешь.

Потом июнь. В июне созревает клубника: маме столько не съесть, поэтому на плите у неё пыхтит варенье. Я тоже варю варенье из замороженной клубники, чтобы словить этот аромат. Июнь полон буйной зелени и комариного писка. Когда-то я не любила приезжать на остров в июне из-за комаров, а ведь эта причина такая… мелкая. Теперь причины совсем другого масштаба.

Утром, по свежачку, мама едет в город за продуктами. За спиной у неё жёлтый рюкзак с брелоком-обезьянкой, а в кармане — список. В прозрачной тишине по-над водой отчётливо слышен металлический скрежет трапа — подан. Шумит мотор кораблика — я знаю точно на слух, какой именно кораблик: «Москва», «Ракета» или «Омик». Мама уехала, и остров акварелью расплывается у меня в голове.

Но вот июль! В воздухе — предчувствие грозы, но так не хочется уходить! Пляж пестрит зонтиками и подстилками — отдыхающие понаехали. Да мы и сами наезжали к маме именно в июле, с детьми. Все они бегали тут с перепачканной малиной мордонькой. Все они исползали этот пляж, пробовали на вкус песок и найденные окурки, все хлебнули волжской воды, все строили замки с глубоким рвом. Накатит волна от проехавшего катера — и ров бурлит!

Лето в зените, оно спасается от зноя в воде, и Волга согревается. Шлепки по волейбольному мячу, выкрики, азарт, смех, упругие, как мяч, тела и этот взрывной плеск, когда обе команды бросаются после матча в воду… Июль, раскалённый песок. Одежда на острове не нужна, трусы и что-нибудь сверху. Душной ночью спишь как человек Леонардо да Винчи: голым, растопырившись во все стороны. Сверчок поёт, и тикают часы. Мама июльскими ночами укрывается влажной простынёй. Я её вижу. Слышу, как она дышит.

Если сквозь сон до меня доносится мамина ранняя возня — она ломает сухие палочки для костра, чтобы вскипятить к завтраку большой чёрный чайник, а потом на кухне осторожно побрякивает посудой — это мне не мешает, а только слаще усыпляет. Да есть ли вообще в этой жизни мысль более сладкая и утешительная, чем мысль, что, пока ты спишь, кто-то кипятит для тебя чайник?

Чёрный чайник — вещь ритуальная. Ручку ему поменяли, он оброс сажей… Алюминиевый, неизвестного года рождения. Раз в лето мама чистит его песком. На кухне есть газ, но как же не вскипятить чайник на костре? Невозможно. Вот и бельё, его надо полоскать в реке. Вхожу в Волгу, заткнув за пояс край юбки. Руки, по локоть в воде, купают пододеяльник: туда-сюда, туда-сюда… Так делали женщины спокон веку, подобрав юбки и волосы, и я им, бессчётным, принадлежу. Уношусь в когда-то и стою в Волге как во всегда. Время тоже стоит, только река протекает сквозь пододеяльник…

Смотрю, как вращается бельё в стиральной машине, и усмехаюсь.

В августе трава высыхает. Небо отрешённое. Краснеют листья на живых изгородях. Вечером костёр. Большая Медведица спускается ближе к горизонту. Идёшь купаться ночью, в махровом халате, в нетрезвой и хохочущей компании. Вода теплее воздуха. Плывёшь по лунной дорожке, а если безлунно, переворачиваешься на спину и смотришь на звёзды. А звёзды смотрят на тебя. В Канаде ковшик Медведицы висит совсем не так и вообще не там — может, напоминает мне, что это я не там. И не так. Это ракурс вины.

Осень, узнаю тебя издалека: изменившийся наклон твоих лучей, другую синеву неба. Не отчаивайся вместе со мной. Оставайся свободной и жестокой в своей правоте. Запиваю вином твой обманчивый зной в сентябре — это пир на двоих, и свидетелей нет. Cheers!

Осенью мама топит печку. Тюкает ловким топориком. Подносит к лицу свежерасколотое поленце и вдыхает глубоко. Протягивает мне: «Вдохни!»

Надев старый свитер, она идёт за грибами и потом чистит их на скамейке в полной тишине, а рядом, под чёрным чайником, горит костерок.

Беспокоюсь, что уже холодно, а она всё ещё там, на острове. Я чувствую ледяную росу и сырой воздух, дрова разгораются медленно и шипят, сильно пахнет прелой листвой и дымом… На веранде полумрак, окна уже задраены; банки с солёными груздями матово отсвечивают на полке.

Лязг трапа. Кораблик отчаливает знакомым звуком, увозя в город немногих закутанных с корзинками и сумками на колёсах, но мама остаётся… 

Далеко-далеко от неё, вместе с нею пытаюсь согреться.