— Я не хочу тебя видеть, слышишь? Не хочу думать о тебе каждую минуту.

Он расхаживает по нашей крохотной кухне и ругается, но ощущение, что я всхожу на эшафот в окружении полной тишины.

— Мне надоело жить с тобой. Как ты там говоришь? Мытарства? — спрашивает, как будто для его тирады вдруг потребовался суфлёр.

— Да, — кротко отвечаю я.

— Так вот, эти мытарства мне осточертели!

На минуту он присаживается на крохотный деревянный табурет, обхватывает свою голову и устремляет взор на чёрные штопаные носки с ярко-зелёными швами. Точно такие же швы есть и у меня, на щиколотках и левом плече, только почему-то на моём теле чёрные нити. Наверное, все зелёные ушли на его носки.

— Я живу с тобой восемь лет и не знаю ничего, — говорит он после долгой паузы. — Дома ты? Готов ли ужин? А дом-то у нас вообще есть?

Пока он задаёт риторические вопросы, я стараюсь найти на себе хотя бы один зелёный шов. Неужели в носках больше радости, чем на мне самой?

Вчера по телевизору показывали увлекательное шоу о семье, живущей с инопланетянином в одном доме. Инопланетянин был ворчливым, но очень добрым, а все члены семьи относились к нему как к родному сыну. Несмотря на все его шалости, они собирались за большим кухонным столом в гостиной и ужинали вместе. К столу подавали что-то очень горячее, но я не обратила внимания, что конкретно. Я никак не могла понять, почему они расхаживали по дому в обуви. Может быть, они скрывали штопаные носки, чтобы никто не позавидовал их цветным нитям?

Я почувствовала на себе скользящий взгляд мужа, но, встретившись со мной, он спешно отвернулся к варочной панели, открыл кастрюлю и с шумом выдохнул воздух.

— Ты меня вообще слышишь? — Что-то внутри подсказывает мне — это вовсе не риторический вопрос.

Я слышу его, когда он просит меня запереть дверь, когда умоляет отпереть её и впустить внутрь. Я слышу его просьбы, но иногда они до ужаса неприятны и абсурдны. Почему нельзя говорить прямо и просто?

— Слышу, — отвечаю я.

— Нет, ты притворяешься! — взревел он. — Ты всё время притворяешься!

Точно, нужно было накрыть на стол и поставить на него горячий ужин. Я встаю и направляюсь к кастрюле. Аромат свежесваренного супа сразу заполняет комнату. Лязганье тарелок чуть приглушает его стенания и мои и без того туманные мысли. Он, замечая мои старания, подходит ко мне из-за спины и, тихонечко приобнимая за плечи, останавливает мою руку с полным половником супа.

— Марина, не надо, — шепчет он.

Я опускаю половник. Вдруг всё напряжение покинуло его, он обмяк, взвалился неподъёмным грузом на мои штопаные плечи. Сейчас я слышу больше, чем когда он говорит. Я слышу, как его сердце бьётся о мои лопатки — оно тоже говорит. Если бы я только знала азбуку Морзе, то непременно смогла распознать его слова, а пока стараюсь быть хорошей опорой для хранителя этого сердца.

— Садись за стол, я справлюсь. — Он уводит меня от кипящей кастрюли и аккуратно сажает за стол, продолжая удерживать мою руку, словно ладони — это линии электропередач, и, отпустив их, он вновь потеряет связь со мной.

Так мы и живём в квартире штопаных носков и немых радиопередач.

Насколько глухо может быть снаружи — настолько же громко будет внутри.