Мне всегда горячо хотелось, чтобы сынуля стал известным музыкантом, виртуозом-скрипачом. В самых смелых фантазиях я неизменно видел его стоящим на сцене в ярком свете софитов, облачённым во фрак и бабочку. Вот перед ним, затаив дыхание в ожидании волшебства, застыл зал, полный респектабельных ценителей высокого искусства. Вот чадо, откинув назад длинную чёлку и сомкнув веки, уверенно берёт первый аккорд, за ним следует второй, третий... Смычок так и порхает в его ловких и чутких руках, даря миру сладкие, волшебные звуки. На этой мажорной ноте я, как правило, просыпался.

Наконец, пораскинув что к чему, я от купания в мечтах перешёл к их исполнению. Первым делом с рук приобрёл красавицу-скрипку. Продавец не без гордости признался, что на ней играл чуть ли не сам Никколо Паганини. Судя по назначенной им цене, этому вполне можно было верить. В тот же вечер, нарядив своего отпрыска в выходной костюм, я дал ему в руки инструмент и попросил откинуть чёлку. Таким нехитрым образом сбылась примерно половина моей фантазии. Остались, правда, не претворёнными в жизнь рукоплещущий зал и софиты. На первый взгляд, вроде бы ерунда, мелочь, но для реализации этой мелочи необходимо было по меньшей мере научиться играть.

Тогда я начал тормошить по очереди всех своих знакомых, пока мне не порекомендовали очень компетентного педагога по классу скрипки — лауреата всевозможных конкурсов и дипломанта различных международных фестивалей. Это был круглолицый человечек более чем средних лет, с куцым хвостиком волос на голове, и походил он на перебродившего Чиполлино. Весь рабочий кабинет маэстро был увешан дипломами и всевозможными грамотами и уставлен статуэтками. На внутренней стороне двери висела афиша с его фамилией, а над столом в обрамлении красного дерева — фотография, на которой хозяин кабинета был запечатлён рядом с Ростроповичем.

После пробного урока лауреат вышел в гостиную, яростно растирая себе ладонями виски.

— Что тут ещё скажешь? Юноша — подлинный талант, — заявил он, стирая пот с красного лба.

— Неужели?

— Уж поверьте моему многолетнему опыту. Настоящий Давид Ойстрах в отрочестве. Такая же уверенная рука, врождённое чувство ритма. Но! Надо работать, развивать. Расценки знаете?

Я кивнул и на радостях протянул ему пухлый конверт. Он пересчитал содержимое и, по-видимому, остался доволен.

— Будет толк. Бог даст, папаша, мы с юношей ещё на международном фестивале или на конкурсе сыграем. Дуэтом!

— Только вы уж постарайтесь.

— Не извольте сомневаться.

Два раза в неделю, сразу же после обеда, я снаряжал сына к преподавателю. Возвращался он уже практически перед ужином, едва живой, и, не дожидаясь, пока накроют на стол, как был в сандалиях, падал на кровать.

Наконец наступил торжественный момент, когда на мой суд было представлено первое разученное произведение — «Дуэт Балды и Поповны» Шостаковича.

— Ну, давай-ка, сынку, покажи, чему ты тут научился, порадуй папеньку.

Я уселся поудобнее в кресле, а мой талантливый мальчик, откинув волосы назад и прижав подбородок к деке, приступил к священнодействию. Едва смычок коснулся струны, как окружающий меня эфир наполнила ангельская музыка. В том смысле, что так, наверное, вострубят ангелы, призывая грешное человечество на Страшный суд. Грозные и гнусавые звуки въедались в мой мозг, откуда по нерву вытягивали душу и кромсали её на части.

Уи-и-и — о-о-о-о — а-а-а-а — о-о-о-у!

Где-то на четвёртом такте у меня резко поднялось давление, а на шестом категорически захотелось вскрыть себе вены — от переполнявших сердце тоски, безнадёги и отчаяния.

«Да уж, настоящий Ойстрах. Нет, пожалуй, даже „Ой, страх!“, или ещё лучше — „Ой, ужас!“»

Я громко захлопал в ладоши, стараясь по возможности заглушить рёв пикирующего бомбардировщика, но куда уж там.

— Может быть, конечно, я чего-то не понимаю, — сказал я педагогу, когда шум в голове подутих и более-менее нормализовался пульс. — Вы уверены насчёт таланта?

— Точнее не бывает. Всё-таки уже полгода наблюдаю за тем, как он творчески возрастает не по дням, а по часам. Такое лега́то сегодня выдал — блеск. Скажу вам по секрету: ваш Михаил, он почти... почти... гений, будущий золотой фонд. Тем не менее даже в его случае необходимо терпение и ещё раз терпение, чтобы раскрыть чакры, расколдовать, так сказать, душу. Для лучшего эффекта раскрытия, кстати, неплохо было бы увеличить нагрузки. Не возражаете, если я подберу для него дополнительное время в среду или субботу?

«Что ж, колдуй, волшебник».

— Ну надо так надо, — порывшись в бумажнике, я со вздохом протянул ему несколько красненьких. — Только пусть в следующий раз будет что-нибудь полегче, полонез Огинского, например.

Через месяц мне представили полонез. Если прошлым музыкальном вечером мою душу вынимали, то сейчас её заколачивали обратно в тело, трамбовали грубо и бесцеремонно, пока она, пройдя по пищеводу и перепрыгнув через копчик, окончательно не обосновалась в пятках. Хотя, что там я. Не удивлюсь, если в тот момент сам господин Огинский беспокойно заворочался у себя в гробу. У меня же на глазах пока лишь только выступили слёзы. Возможно, это было то, что называется катарсисом, хотя, скорее всего, со мной произошёл банальный нервный срыв.

В себя я пришёл от звенящей тишины, которую нарушил вкрадчивый голос преподавателя.

— А у нас сюрприз, — сказал он, улыбаясь, — мы с Мишелем договорились в следующий раз подготовить вам Сонату ми минор. Не возражаете?

Я поёжился и кивнул.

— Благодарю... Тогда с вас ещё двадцать тысяч. Деньги можете отправить на карту...

Но я, увы, так и не услышал Ференца Листа в исполнении будущего лауреата международных конкурсов. Утомившись отстёгивать по пять штук за урок, я отвёл сынулю в музыкальный кружок при городском Доме культуры и творчества. Пусть там, думаю, дальше талант раскрывает. За пять тысяч в месяц. После прослушивания моего чада ко мне вышла симпатичная женщина-педагог.

— Не хочу вас понапрасну обнадёживать, — сказала она, нервно подрагивая веком, — но, возможно, — я повторюсь — возможно, ваш сын когда-нибудь не слишком сильно ударит лицом в грязь на детском утреннике в школе. Разумеется, если она будет не музыкальной. Само собой, если он будет долго и упорно упражняться.

— А как же международные конкурсы? — робко поинтересовался я.

Вместо ответа женщина посмотрела на меня с плохо скрываемой жалостью. Скрипку я оставил в музыкальном кружке в качестве гуманитарной помощи, а сына определил в шахматную секцию при том же Доме культуры. Пока вроде — тьфу, тьфу! — ничего, хвалят.