Сначала пошёл снег, потом случилось всё остальное. Я смотрел на копну белую, копну ещё белее — даже белее первой. Через огромные окна первого этажа, слушая, как с лестницы второго грохотали:

дура —

уходи —

я с тобой не разговариваю.

Через каждую падающую копну: дура — уходи — я с тобой не разговариваю.

Мне хотелось, чтобы снег стал громче их осыпающихся голосов, но снег сыпал тихо. Так тихо, что они не слышали его и захватили весь второй этаж своим грохотом — прозрачным. Но если грохота не видно, это не значит, что его нет.

Снег и позвал меня по имени, звал спуститься на первый этаж — знал. Внизу гигантские окна уже запотевали от надвигающегося утреннего тепла. Когда они закончат и спустятся — если они закончат и спустятся — окна совсем запотеют, и снега будет не разглядеть. Я вышел и оставил дверь открытой. Чтобы не запотевали. Пихал снег в рот и глотал — теперь в горле стоял лёд, а не холод. От снега двор увеличивался. Уменьшался только я, люди от мерзлоты сжимаются. Ещё от возраста. Спрятался за высокую ель, меня во дворе как будто совсем и не было. Хотя искать всё равно — некому. Снег летел на голову, даже когда я ветки не тряс. Даже когда я представлял, что сейчас лето и двор снова стал маленьким — вещи стояли одна на другой, как стоят в июле — оставленные на ночь. На зиму вещей не оставляют, на зиму — убирают, и двор растягивается. Теперь белое проткнули кости опустевших кустов, и я — уже по колено в снегу. К обеду — буду по пояс, если они не замолкнут. Надо было сразу рожать меня в снег, а не в реку — в июне. Родила, захлопнула дверь и вышла из дома. Захлопнула — теперь окна точно запотеют, и он снега не увидит. Если вообще спустится со второго этажа. А она увидела — щурится от белизны, на ходу застёгивая толстое зимнее пальто. А она шла ко мне, других дорог не зная, кроме этой. Ель снега на мою башку стрясла много, так она могла меня и не найти. Но нашла и сказала больше снег не жрать. Выплюнуть. Крепче завязала мой вытянутый вязаный шарф и объявила, что прятки кончились. Никто не выиграл.

В запотевший дом возвращаться смысла не было, и мы взялись за снеговика. Он получался неуклюжим и толстым. Он не получался. Бросал снег там, где надо было держать, и цеплялся за ветер. Имена ему никакие не подходили. Наденет одно — тут же или рука отвалится, или пуговица отлетит. Всего-то и надо было, что найти верное имя. Чтобы оно вмещало снеговика, чтобы он жил. Отказался уже от пятидесяти имён, пока мы не нашли то, которое было ему по размеру. Имя забрал и велел нам его забыть. Мы и забыли. Но имени оказалось мало. Нужно было что-то ещё. Смотрели в его чуточные глаза на пухлом снежном лице и не могли понять, чего не хватает. Ноги, руки, глаза, рот, пуговицы от зимнего пальто — есть. Даже три ветки на голове. Даже уши из шишек. Дверь дома открылась, мы повернули головы. Снеговик тоже — он уже увидел, что ему несут грязную, вялую морковь, в которой ещё остался мятый красный.