Она единственная в зале сидела с голым лицом.

Остальные горбились за столиками и стучали вилками по тарелкам, хихикали и прикусывали губы, рассасывали эмоцию за эмоцией. Глаза едва угадывались в тёмных прорезях. Маски подбирались на входе, гости срывали их со стен, неразличимых от обилия ткани, картона, кожи... Хочешь — вот тебе детская, в виде тигра или белочки, а вон там висят белые кружева и крашеные перья, лёгкая щекотка по щекам для игривости. Строгий шёлк, изумрудное сияние, цвет хаки и глубокая синева.

Маски помогали понять, что у человека на душе. Карл работал в этом ресторане несколько лет и всех своих клиентов без масок мог пересчитать по пальцам.

Он плавно подошёл к гостье, представился низким спокойным голосом. Уточнил:

— Я могу помочь вам с выбором маски?

— Нет, — рубанула она. — Я так хочу.

Он кивнул. Подготовил блокнот в красной коже — никакого меню, никаких списков, лишь чистые эмоции и желание клиента. Женщина всё молчала, чуть вздрагивала плечами.

Карл присмотрелся. Отросшие волосы, мышиная седина. Из затёртого свитера петлями свисают нити, лицо белое без косметики, взгляд пустой. На руке чёрно-белым вытатуированы три лица, разглядеть их Карл не успел: клиентка спрятала рисунок под рукавом.

— Горе мне принеси.

— Прошу прощения?

— Глухой? — ещё один взгляд-булавка. — Горе. Самое страшное.

— Будет исполнено, — его голос чуть охрип.

Карл поклонился и поспешил на кухню.

Первым новички брали счастье — безбрежное и вселенское, какое только можно было себе вообразить. Повара поставили счастье «мирового масштаба» на поток, шутили, что готовят его, как шаурму. Кто-то из клиентов скромничал, просил радость или «чтоб хорошо», не разбираясь, где тут спрятана эмоция. Карл подсказывал, направлял. Он был экспертом в человеческом мироощущении и обижался, когда его называли простым официантом или свистели, подманивая пальцем.

Когда приторно-сладкое и липнущее к зубам счастье надоедало, начинались эксперименты, и вот тут Карл был незаменим. Хотите немного презрения или брезгливости? Зеленовато-склизкое непередаваемое ощущение. Чуточку животного страха, следом за ним — бокал тёплого, присыпанного корицей сладкого кофе — это трепет, и сразу вокруг спокойствие, нега, тишина...

Мало просили агрессию, тревогу, от этого и так задыхался и город, и мир. А вот чего-то необычного, не испытанного в каждом мелком оттенке, отчего тянуло бы внизу живота... Горе не брали совсем. Ладно печаль, светлая грусть, меланхолия, такое заказывали у окна и задумчиво пощипывали перья на маске, глядя, как люди реками утекают в подземный переход. Но вот горе...

На кухне повисла тишина.

— Прямо страшное? — переспросил молодой повар. Карл кивнул ему и сверился с блокнотом, не сомневаясь в словах. Набросал портрет женщины перед глазами: нестарая ещё, но макушка в седине, словно бы собственное горе подтачивало её жуком-короедом, а ей мало, отчего-то и чужого подавай...

Повар нащупал в кармане старенький кассетный проигрыватель, подобрал нужную дорожку. Вот он — рассказ человека, потерявшего обе руки в автокатастрофе. Карл помнил высокий лоб, глаза навыкате и два болтающихся фантомных рукава. В диктофон этот мужчина говорил глухо, бубнил себе под нос, а динамик игнорировал его слова и записывал одну эмоцию. Безрукий ушёл, дорожку подписали «Большая беда» и размножили для поварских проигрывателей.

Наушники загудели тишиной, и повар прикрыл веки. Потянулся пальцами, слепо, на ощупь, не зная, что будет готовить — эмоция вела его за руку, передавалась через удар ножом, брошенную в сковороду щепотку соли или плеск оливкового масла. Карл любил задержаться на кухне на мгновение, увидеть начало истории. Он не сомневался, что блюдо выйдет с идеальными вкусовыми качествами и с первой же крошкой захлестнёт клиента такой эмоцией, что придётся хвататься за стол.

Что именно это будет? Никто, кроме тишины в наушниках, не знал. Ложка пикантного фахитос придавала то радости, то досады. От крутона с тонким розовым ломтём сёмги возникало доверие. От острого Том Яма глаза застилало настороженностью.

Женщине Карл принёс таёжный десерт с карамельным муссом и дроблёным кедровым орехом, думая, что бисквит поможет ей подсластить горе. Она скупо кивнула, подтянула громадную тарелку с мелким глянцевым пирожным, отломила добрую половину и сунула в рот.

— Приятного аппетита, — Карл сделал шаг, но женщина вмешалась:

— Жди тут. Оценим ваше горе.

Он почтительно склонил голову и остался на месте.

Она ела некрасиво, быстро, будто боялась не справиться с едой. Глаза её не двигались. Женщина втолкнула сладость в рот, обсыпала платье крошками, с трудом проглотила и закашлялась в тканевую салфетку. Подняла взгляд, и Карл заметил вдруг, что в нём появился слабый, будто матовый отсвет — словно на чёрной озёрной глади отпечаталось заходящее солнце.

— И это ты называешь горем? — спросила она, довольно откинувшись на спинку стула.

— Это самая большая беда, записанная для наших поваров.

— Говно это, а не горе. Нормального горя вы не видели.

Этот факт будто чуть утешил её. Она зачесала волосы за уши, улыбнулась хищно, с улыбкой. Карл не удержался:

— Прошу прощения, быть может, я смогу загладить... Или вы хотели бы рассказать нам свою историю?

— Ничего я не хотела. Чтобы потом дураки всякие моё горе ложками жрали? Нет уж.

— Если ваше горе настолько... — продолжил он, будто не услышав.

— Да! — рявкнула она и кулаком ударила в стол. Их облепили взглядами, только кто-то всё хохотал в углу.

Женщина отдышалась, грубо вытерла салфеткой лицо. Снова показалась татуировка чуть выше запястья: мужчина и двое мальчиков, по-видимому сыновей. Чёрные рваные контуры, припухшая по краям кожа. Рисунок был свежий.

Карл чуть склонил голову набок, вглядываясь в саму суть её горя. Она выглядела мёртвой: эта бледность, синюшность губ и самодовольство в пустых глазах — желание ухватиться за любую малость, которая смогла бы её оживить. Женщина искала проводки с электрическим током, любое чувство — всё то, что даст ей право называть себя живой.

— Мои соболезнования, — тихо сказал Карл. — Могу я предложить вам капельку безмятежности, радостный оттенок? После горя даже крупица её почудится океаном.

Она отмахнулась. Глянула искоса, будто решаясь довериться ему, незнакомому официанту с внимательным взглядом. Кивнула.

— Давай. Вдруг и правда почувствую.

— Я принесу вам лучшую радость, которая только у нас есть.

До самой кухни спиной он чувствовал не просто её взгляд. В нём появилась надежда, забрезжила, и это оживило пустоту, мрачное торжество, что горе её — всем на зависть.

Только тут не было никакой зависти. Одно сочувствие.

Карл был уверен в этом. Как профессионал.

И как человек тоже.