Когда я была маленькая, и у меня был папа, возле нашего дома цвёл сад. Мама сажала там цветы — обманчивые бегонии, дрожащие анемоны, крохотные анютины глазки, опасные розы, манящие кусты лилейника. Потом папа ушёл. Я осталась с мамой, но она стала пропадать в саду целыми днями. В нём появились деревья. Холодные, поросшие мхом, они вырастали почти мгновенно — семь часов у них за семь лет, говорила мама. Мне нравилось бегать по саду летом. Прохладные зелёные дорожки, по сторонам которых вились плющ и клематис, и огромные мрачные аллеи, над которыми сплетались ветви дубов и тисов, давали прохладу и тень. Мама прививала деревья, убирала листья, обрезала ветви. Я старательно помогала ей. Но втайне я ненавидела этот сад, потому что он забрал у меня папу. «У тебя нет папы, зато есть сад, — говорила мама. — Посмотри на этот клён. Он молодой и стройный, и будет таким ещё пятьдесят лет. Корнями он уходит глубоко-глубоко под землю, и ни ты, ни я никогда не сможем увидеть их край. Поэтому клён остаётся на месте, держится очень крепко и никуда не уходит. А если растолочь его листья, то у тебя заживут все раны. Этот клён придаёт сил, он лучше, чем папа». Я играла возле этого клёна, я наряжала его цветными гирляндами, которые никогда не гасли, и их мерцающие огоньки всегда блуждали в мрачной глубине сада. Но иногда мне хотелось спилить этот клён. Мне казалось, если я его спилю, то появится папа. Папа ушёл, потому что они не могут быть правдой одновременно. Но я не знала, как спиливают деревья. Я была маленькая и очень нерешительная. Когда я выросла и поняла, что решимость не даётся извне — её выращивают внутри, — я почувствовала, что мне нужно сбежать от этого сада.

Мама не отпускала меня. «Мне будет трудно возделывать сад одной, — говорила она. — Смотри, сколько здесь растений: и целебный шиповник, и дурманящая сирень, и редчайшая красильная вайда. А я уже старею, мои руки не те, что прежде. Я часто делаю перерыв в работе. Я сижу и отдыхаю. А папоротник надо непременно поливать каждый день, нужно опрыскивать туи. Не уезжай, посмотри, какой сад», — говорила мама. Но я собирала чемоданы. Тогда мама задумала хитрость. Она отпустила меня, подарив мне на память в нагрудном мешочке листья любистока и колючки репейника из её сада. Я взяла — не могла не взять. Но я была умной, и в поезде сорвала мешочек с шеи, и высыпала из него всё до дна, развеяла по ветру, чтобы сад не держал меня. Я выкинула за окно и сам мешочек. Потому что иначе мне пришлось бы вернуться. Я знала, что любисток привораживает. Я знала, что репейник цепкий. Но я не знала, что пыльца любистока, подхваченная ветром, взмыла вверх, и частички её проникли в меня со вдохом, а колючки репейника долетели до груди и осели на сердце. Я заметила их через много лет, когда их было уже не вырвать. И мне пришлось вернуться.

Я вернулась с ребёнком. Сад был не тот, что прежде, и мама тоже была не та. Сад забрал у неё силы и стал лесом. Иногда я представляла, каким он мог бы быть со мной. Я бы выращивала в нём лианы, шоколадное дерево и дикую магнолию, которая так красиво цветёт в мае. И обязательно каштаны, потому что под каштаном я впервые встретила его и потому что у моей дочки волосы каштанового цвета. У неё волосы такого цвета, как его глаза.

Мама умерла. Она приготовила мне завтрак утром, как не делала ровно тридцать лет: блины и варенье из облепихи и крыжовника, который давал плоды круглый год в её саду. Она посмотрела на меня строго — она не умела по-другому — и наказала лучше следить за садом. Потом надела перчатки, взяла лопатку и лейку, спустилась по ступенькам и больше не вернулась.

— Где бабушка? — спросила дочь.

— Она уехала, — ответила я. Но я знала, что её больше нет — она растворилась в самом сердце сада.

Я жила дальше. Днём я возилась в саду, как делала мама, а вечером, смыв землю с рук, я укладывала дочь спать. Я смотрела на неё, на её волосы цвета каштана, как тот каштан, который я посадила в левой части сада, и как его глаза, когда я была счастлива, а вокруг не было других деревьев. Я гладила её волосы, такие же мягкие, как трава подле яблонь, и думала, что этот сад, неотвратимо разрастающийся сад захватит и её.

Дочь не интересовалась садом. Она любила плавать в реке и кататься на велосипеде, она любила открытые просторы и мальчишечьи игры. Но я заметила, что саду не всё равно. Я заметила, каким манящим и тихим становится он, когда она играет рядом. Как смотрят на неё сливы, будто невзначай поворачивая ветки с лучшими цветами. Как зреют ягоды голубики и красная брусника прямо на окраине — просто подойди и сорви. И, как только она протянет руку, сад пустит корни ей в сердце, и будет с ней, куда бы она ни бежала. «Не ешь! — как-то раз закричала я. — Выплюнь, выплюнь скорее!» А из глубин сада на меня смотрела тень мамы и покачивала головой: «Ничего у тебя не выйдет».

И я поняла, что надо делать. Я прошла в самое сердце сада — где рос клён-отец, где гуляла тень моей мамы. Я не взяла свечу, нет, сад бы догадался сразу. Я спрятала коробок спичек в нагрудном кармане и, затаив дыхание, пошла к самому старому дереву. Мама запрещала мне есть его плоды. «Оно ядовитое, — говорила она. — Оно тебя погубит», — предупреждала меня мама. Мне было нечего терять. Я сорвала сочный плод и надкусила — вкус был ужасен, но я стерпела. Потом быстро чиркнула спичкой и подожгла сад. Мякоть медленно таяла у меня во рту. И вместе с ней таял туман в моей голове: я вспоминала, как мама улыбалась и готовила завтрак. Как её лицо было молодым, а глаза родными и спокойными. Потом я вспомнила отца. «Прощай, мой цветочек!» — сказал мне папа. Я оглянулась и увидела, что сад вокруг меня пылает, что ему не спастись. А рядом стоял призрак матери. Она не пыталась меня остановить. Она держалась рукой за пустую грудь, где когда-то было сердце, и тихо плакала. Я плакала тоже. Теперь я помнила, что когда-то она меня любила. Что блины с крыжовником были в детстве. Что перед уходом отец ласково прощался со мной.

Сад горел, а я лежала на земле и рыдала. У меня не было сил уйти. Я таяла вместе со своим страхом и садом. Я была готова исчезнуть, потому что знала — тогда дочь сможет остаться. Сначала я думала, что сгорю. Но потом я поняла, что я вытеку со слезами и впитаюсь в землю, из которой рос мой сад, который я ненавидела, за которым я ухаживала, не жалея сил, и который сожгла. Слёзы шипели и испарялись, сталкиваясь с пламенем. Но их становилось всё больше, а огонь угасал.

Когда я очнулась первый раз, вокруг было темно. Я думала, вокруг меня теперь всегда будет ночь. Пусть, зато дочь получила жизнь. Когда я открыла глаза во второй раз, светило утреннее солнце, а моя дочь сидела рядом. «Мама, мама, смотри, сад стал другим!» — сказала она. И я посмотрела в третий раз: рядом с нами росли только цветы — нежные незабудки с лепестками, как небо, которое не заслоняют ветви. И вокруг не было ни единого дерева. Словно впервые я увидела дорогу за забором. И там, на дороге, у калитки, стоял мужчина. И глаза у него были такого же цвета, как волосы моей дочери.