Корабль чудил. Разговоров о том, что будет с нами, когда срок его службы подойдёт к концу, он избегал последние полгода, а тут, пожалуйста, выдал. Сказал, что хочет уйти красиво. Устроит напоследок прощальные гастроли, раз уж побочным эффектом развития его искусственной личности была любовь к музыке, а конкретно — к блюзам.

— Ты с ума сошёл? ​— возмутился я. — Какие такие прощальные гастроли? Будешь лежать у меня в огороде, ругаться на грызунов, меня поучать. У тебя наверняка в базах есть всё, чтобы я стал самым успешным фермером на пенсии.

— Тебе до пенсии ещё три года — это раз, — парировал Корабль. — Я совершенно точно не хочу гнить на Земле, а ещё не хочу, чтобы мою проводку заживо сожрали твои грызуны. Это два и три.

Я с радостью ухватился за тему проводки. Долго перечислял Кораблю способы отпугнуть кротов, мышей и прочих полёвок — от зверских до самых гуманных, — а он внимательно меня слушал и даже совсем не перебивал.

Когда я уже решил, что победа за мной, Корабль буднично напомнил, что у него есть разрешение только на два вылета: один из которых он хочет провести со мной, а другой — без меня.

В нашу последнюю миссию мы собирали мусор на орбите Марса. Вылет был не самым гладким. За тридцать лет работы мы научились друг друга не раздражать, но чем сильнее забивался отсек для пойманного мусора, тем больше я сатанел. Мысль, что Корабля в моей жизни больше не будет, пробудила во мне самые худшие качества. Например, готовность угрожать и шантажировать.

— Я вырежу твой электронный мозг и перенесу на другой корабль, — говорил я.

— Ты же знаешь, что это будет похоже на лоботомию, — отвечал невыносимо логичный Корабль. — У меня же схемы по всему корпусу распределены.

— Я никуда не уйду. Ты, как и планируешь, полетишь к Солнцу и загубишь меня во цвете лет, — продолжал психологически давить я.

— Ты заснёшь, и я тебя вытолкаю в спасательной капсуле в безопасном квадрате, — контраргументировал Корабль.

В конце концов я разрыдался, и мне не было стыдно — ни перед диспетчершей, которая какое-то время слушала происходящее в рубке, ни перед Кораблём, ни перед собой.

Вообще-то мой лучший друг собирался умереть, пусть даже мои работодатели и называли происходящее завершением службы. Хорошо ещё, что кораблям с искусственным интеллектом разрешалось выбирать, каким именно образом они могут закончить свою службу.

— Мне очень жаль, что я — ржавое ведро с подобием мозгов, — сказал мне Корабль на прощание. — Я бы очень хотел ходить с тобой на рыбалку, только чтобы никого не ловить, и вечерами играть с тобой в шахматы, и слушать блюз.

Прижавшись щекой к его тёплому корпусу, я слушал жужжание сервоприводов и лёгкую дрожь двигателя.

— Не бойся, — прогудел Корабль мне в наушник, покидая станцию. — Мне не будет больно. Я просто буду лететь, петь, а потом меня не станет.

Это было тяжело, но я был с ним до конца. Когда он улетел петь Солнцу прощальные песни, я отправился в отпуск.

Передатчик, собранный из списанных модулей, работал исправно, хоть и в одностороннем порядке. Его я слышать мог, а он меня — нет. Так что почти месяц я слушал его дурацкие блюзы, слова которых он придумывал сам. Стихи были ужасающе плохи и в основном состояли из описаний того мусора, который мы вылавливали на разных орбитах, но были и песни про меня. Оказывается, поначалу он терпеть меня не мог, потому что я тоже имел привычку петь, просто делал это очень фальшиво. А ещё оказалось, что общаться со мной он полюбил даже больше, чем собирать мусор.

Когда он замолчал, я взял больничный. Вид у меня был ещё тот, так что врачи Корпорации разрешили отдохнуть. Я рыбачил и играл в шахматы, но не слушал никакой музыки. Музыка для меня стала невыносимой.

По возвращении на работу мне выдали новый корабль. Хороший, свежий, вместительный. Искусственного интеллекта к нему не прилагалось, потому что психологи Корпорации решили, что это может мне навредить. Что-то они говорили про возможную ретравматизацию и мой колоссальный опыт, благодаря которому я смогу справиться и один, но я особенно не вслушивался. Как говорил один Корабль, «блюз — это когда хорошему человеку плохо, и желательно, чтобы ему не стало ещё хуже». Вот и я желал одного — дотянуть на остаточной тяге до пенсии.

Я работал на совесть. И скучал. Скучал так, что через пару месяцев снова стал слушать ужасные блюзы Корабля. Я же говорил, что записал их все до единого? Все сто пятьдесят семь. И почти все знал наизусть.

День, когда я услышал незнакомую мне песню, был таким же, как всегда. Я прочёсывал окололунную орбиту, и виды безжизненных лунных морей нагоняли на меня тоску.

Когда я умру,
пустите меня на небесной лодке
по морю ясности:
море спокойствия не для меня.

Этой песни не было в моих записях, я мог поклясться. Я даже отвлёкся на какое-то время, пытаясь понять, откуда взялся трек. К сожалению для моего психического здоровья, ответа я так и не нашёл. Даже вколол себе успокоительное и уже готовился запрашивать у диспетчера разрешение досрочно вернуться на станцию, как в наушнике появился знакомый голос:

— Тебе понравилась песня?

Конечно, я заорал. Только сначала отключил все внешние каналы, чтобы мои вопли не привлекли внимания.

— Очень претенциозная песня, — наконец выдал я что-то членораздельное. — Какая небесная лодка? К чему эти намёки, что спокойствие не для тебя? Ты что, жив, скотина такая?

Одним словом, у меня было много вопросов.

— Начну с того, — сказал Корабль, — что благодаря блюзам я понял концепцию смерти. В ней нет ничего хорошего. И плохого тоже нет. В ней ничего нет. Продолжу я тем, что на Луне нет атмосферы, а это значит, что и ржаветь я там не буду. Закончу тем, что я перестроил свои системы связи и смогу тебе помогать по узкому каналу, а когда ты выйдешь на пенсию, я из своего лунного укрытия...

Я слушал и слушал. За тридцать лет совместной службы можно научиться любить любой голос. Даже если это высокий скрипучий голос Корабля.