Они всегда вчетвером.

Приходят из школы и прямо из коридора, размахнувшись, бросают портфели на диван. Перебираются в светлую часть комнаты. Сквозь носки ощущается твёрдость тонкого паласа: будто идёшь по горному плато. Комната разделена платяным шкафом, за ним сумрачно, холодно. Одна из стен сплошь укрыта старыми фотообоями: диснеевские замки, наклейки, ландшафт страны дошкольных грёз.

Карина — каре, чёрные глаза, алый рот — и Аня с волосами до земли — забираются с ногами на диван. Лена, хозяйка однушки, светлоголовая, с мозолями от гитары на пальцах, делает бутерброды в маленькой кухне. Женя — очки и ношеная толстовка — занимает компьютерное кресло Лениного папы. В нём чуть неловко, как Машеньке в кресле самого большого из трёх медведей. Тихо шумит, включаясь, пентиум. Женя наслаждается шёпотом и поскрипываниями в нутре системного блока, дрейфует в ожидании встречи с тайной.

«Львовна...», — раздаётся сзади голос Аньки, слышится шелест журнала, — «Первый...», «Варя...», «Кракозябра...», «Данилова...»

Женя вздыхает: Анькина душа ещё не вытряхнула из себя школьные впечатления. Сама Женя удалила их, едва взгляд её упёрся в любимый подъезд — вход в Ленин дом. Родителей Ленки часто не было дома, и можно было верить, что во всём мире существуют только они четыре — и их мечты.

Ленка подходит вставить диск: — Жень, — та отводит коленки, из системного блока выезжает хрупкая панель, хрустит коробка музыкального диска.

Чёрная кожа кресла холодна как лёд, пахнет шершавостью прелого мха под призрачной вуалью фиалок. Cosa nostra. Начинает играть музыка: Lily was here, холодные капли гитары, золотые петли мелодии саксофона и шаг стандартного бита.

Лена уходит на маленькую кухню, под арочный свод. От запаха кофе в пространстве появляется тепло, мебель, тени и свет — всё оттаивает, хотя ещё витает в воздухе призрачный аромат ледяных фиалок.

В конце мая, когда становится совсем тепло и начинаются каникулы, время перестаёт существовать. Кажется, в городе совсем не осталось людей. Дни начинаются белым шумом, каждый новый день шумит, в девчоночьих сердцах встаёт высокая волна ожидания, преджизни — и эта преджизнь больше, слаще и диковиннее всей последующей, которая у них когда-либо будет.

Брошенные в светлый, с накатами, шум вечности, девчонки сидят на поваленных фонарных столбах за домом Ленки. Здесь всё белое и сверкающее, залитая бетоном площадка (автостоянка потерянных душ) заброшена, сколько девчонки её помнят. Она вся засыпана битым стеклом, будто по ночам молчаливые люди из соседних дворов приходят сюда бить бутылки.

В сумерках смотрят кино. Впитывают взрослую жизнь, далёкую жизнь в больших городах. Их город к августу окончательно выжжен лютым солнцем, лопается асфальт площадей, обгорают листья парковых дубов. Они едят мороженое по три раза в день.

Однажды они садятся на автобус и едут в поисках впечатлений в другой район. Поля пробиты дорогой. Телеграфные столбы бросают тени на жёлтую траву. Посреди исполинских квадратов пространства появляются циклопические постройки, конструктивистские громадины со съехавшими этажами: Дворец молодёжи, универмаг «Русь». Они выходят у низенькой остановки, круглой, ощерившейся окнами. В витринах — лизуны и тамагочи, «Все звёзды» и «Кул гëл».

Чтобы дойти до «Руси», её разновеликих этажей, нужно идти несколько часов под слепым, радостным солнцем. Мифическое время бесконечно, мороженое сладко — холодный хлеб уходящего детства.

Он выходит из машины, громко стукнув дверью.

Девчонки замирают, беспорядочно хлопают друг друга по голым рукам. Он отворачивается от ветра, прикрывает зажигалку крупными ладонями. У него пепельно-русые вихры, кожаная куртка бугрится на плечах.

Он выпрямляется. Жёсткое лицо, бандитские брови, взгляд серых глаз — как удар грома. Девчонки стоят у бело-зелёных зонтов пустого уличного кафе, он и они, и больше в городе нет ни единой живой души.

— Джеймс Дин! — сипит Анька, мужчина и правда похож на «Бунтаря».

— Дин, Дин! — открыто улыбается Лена.

Они любят, когда мир грёз приходит в реальный.

Женя молчит, сердце гремит у неё в ушах. «Какой взрослый...», — мысль отдаёт страхом. Карина облизывает красный рот, её чёрные глаза мутны: она ничего не боится.

Сигаретный дым тянется к ним через лето, царапает детские ноздри. Женя сжимает Каринины пальцы: страшно. «Бунтарь» скользит по ним взглядом, они расстреляны, но улыбаются. Они уверены, что он промолчит, как делают все взрослые, что смотрят на них так.

«Бунтарь» говорит: «Девчонки, хотите мороженого?»

Аня захлёбывается смехом, как с ней часто бывает у школьной доски. И сейчас она не может остановиться, остальные закрывают её от него. Шепчутся. Единые, как четвероликий организм, они убегают: в несколько шагов преодолевают километры и оказываются в тени входа в универмаг. Их пальцы расплетаются. Каждая в одиночку сражается с хлопающими дверями.

— Какой...

— Какой? Ему поди тридцатник, Анют!

— Он на Каринку смотрел, — Лена толкает локтем подругу. — Он смотрел на тебя?

Карина не отвечает, но и так понятно: конечно, смотрел.

После того как деньги потрачены на кофе и блеск для губ с запахом винограда, они купаются в фонтане, похожем на бассейн великана. Если зажать отверстие большим пальцем, струями можно управлять, смывая смех с лица подруг и зажигая его снова. Никто не приходит, чтобы прогнать их. Мелькают руки, разноцветные фенечки, мокрые волосы, слипшиеся ресницы.

— Ты испортила мой блузон!

Вода сверкает, как битое стекло на заброшенной автостоянке.

Поздним вечером они едут в пустом автобусе сквозь ночные поля. Остывает пыльный, сиреневый воздух. Мигают зелёным и красным огни вывесок, тонкий ободок луны леденеет в тёмном небе. Каждая думает о своём. Лена вспоминает голубые глаза продавца дисков на третьем этаже — холодные, как стекло. Аня считает мелочь: хватит ли теперь на прокладки или опять придётся просить у бабушки. Карина видит, как садится в машину к Джеймсу Дину и вытягивает сигарету из протянутой пачки. Ветер из форточки ерошит Женины волосы, она смотрит на ободок месяца и заклинает: «Месяц, месяц, ты могуч, ты гоняешь стаи туч... сделай, пожалуйста, так, чтобы, пока мы гуляли, моего отчима переехала машина. Пусть этот день будет лучшим в моей жизни!»

Автобус, дребезжа и подрагивая, приближается к конечной остановке. Мифическое время сматывается в клубок.