— Так и назвали реку ту Медведицей, а по-старинному — Рось. Оттого и Русь пошла, — бархатисто-басовитым голосом неторопливо ведёт свой рассказ Ксенофонтов.

Рассевшись, кто на туристских ковриках-пенках, кто на бревне у трескучего костра, пацаны слушают его, приоткрыв рты и забывая прихлёбывать остывающий в алюминиевых кружках чай, к которому каждому было выдано по горсти ирисок «Кис-кис» и по шоколадной конфетине «Белочка». Я свой сладкий запас высыпала в подставленные лодочкой ладошки самого младшего — Витальки, чем вызвала недоверчивое хмыканье остальных. Как можно не любить сладкое? Притворяется, выделывается, само собой. Девчонка!

Нет, я не лгала — в самом деле к конфетам была равнодушна. И к байкам Ксенофонтова — тоже. То есть... Если честно, его истории меня бесили. Это же наглое враньё! И ладно бы сам сочинил — уважаю фантазёров. Но ведь он просто взял да и переделал на славянский лад легенду про Ромула и Рема. Одно отличие — княжичей-близнецов выкормила у него не волчица, а медведица. И превратилась потом в реку, ага.

— Уж лучше бы в созвездие, — недовольно бурчу я и, близоруко щурясь, всматриваюсь в светлое июньское небо, на котором пока — ни звёздочки. — Большая Медведица хоть есть, и Малая тоже. А реки вовсе нет такой, и не было никогда.

— Может, была, — басит, споря, Ксенофонтов. — Может, переназвали. Мало ли! Может, это вообще Волга.

— Чушь! — скептически произношу я. И выбрасываю набухшие на дне кружки чаинки в костёр.

Ведь я не только школьные учебники от корки до корки прочла, но и все книжки по истории в городской библиотеке перелистала. Не было нигде ничего такого. Ксенофонтов — враль бессовестный.

Так и говорю при всех — при ребятах, притихших у костра, при нахмурившейся Надежде Андреевне. И шагаю мыть кружку.

К Волге. Ночью. Одна.

Ну и пусть, что отрядными правилами это запрещено.

Пусть домой отсылают.

Видеть этого Ксенофонтова уже не могу! И слышать. И нюхать.

...Ксенофонтов, почему ж ты такая зараза?! От твоих светло-русых волос пахнет свежескошенной травой, как у бабушки в деревне, и немного зелёным яблоком. Девчонки говорят: шампунь, но на самом деле шампуней таких не бывает, я в магазине все-все перенюхала. А от голоса твоего, Ксенофонтов, того самого, бархатисто-басовитого, слабеют коленки и в груди ноет так сладко — куда там горсти липкого ириса! Да и плевать, что ты врёшь, лишь бы не умолкал, говорил и говорил бы. Только не всему отряду, а мне одной.

— Ты почему сбежала? — звучит этот дивный голос над моим ухом.

Оборачиваюсь и понимаю, что не померещилось. И стою, остолбеневшая, с кружкой в руках и вся в мурашках.

— Ты дурак, Ксенофонтов, — выговариваю я наконец. — Нельзя же так подкрадываться. У меня сердце в пятки провалилось.

— Сама ты, Зяблова, дурочка, — своим бархатисто-басовитым произносит он. — Вот ведь... Умная такая, а всё равно ду-у-урочка.

...И накрывает нас короткая июньская тьма, и Медведица-река задумчиво и нежно любуется нашим первым поцелуем.