Маргариты больше нет. И поэтому она ничего не может сделать. Но это ещё не самое страшное — она даже хотеть что-то сделать не может; и даже понимать того, что она ничего не может и не хочет, Маргарита тоже не в состоянии. Зато теперь она бесстрашна. Никто не причинит ей боль. Никто не сможет её убить.

— Что, совсем? Никогда? — Угольный ворон, верный соратник Маргариты, вскинул бы брови домиком, будь у него брови.

— Да, совсем-совсем, — закивала довольная Маргарита и улыбнулась.

— Мне кажется, ты несколько преувеличиваешь. Наверное, где-то ты всё-таки немного осталась.

— Нет-нет, это совершенно точно. Я очень долго к этому готовилась и всё обдумала.

— Что ж...

Ворон взгрустнул, насколько это вообще умеют птицы. Кажется, он уронил скупую слезу и от неловкости стал переминаться с лапки на лапку.

В глубине души Маргарита понимала, что поступает нечестно по отношению к ворону: с кем он будет теперь страдать из-за чисел и сокрушаться по поводу их необъятности? Несправедливо это и по отношению к платьям: кто теперь будет самозабвенно красоваться в них перед зеркалом во весь рост, а даже если и будет — это будет уже совсем не то, совсем не перед тем зеркалом, совсем не для тех целей и не с Маргаритиными мечтами. Ворон продолжал мяться на месте, но больше не каркал. Вероятнее всего, обиделся.

— Хорошо, — через тысячу вёсен полушептала Маргарита, — я оставлю тебе свой голос, ты сможешь слушать его, когда совсем невмоготу, например в конце ноября, когда отчаянно скрипят и трещат деревья, и ты почти валишься с ветки, как поздний жухлый лист, тогда ты сможешь послушать мой голос и немного согреться.

— Нет, — уверенно отказался ворон. — Ты же знаешь, мы, вороны, даже по телефону не любим говорить. Голос для нас ничего не значит.

— Тогда запах, хочешь, я оставлю тебе свой запах?

— Нет-нет, только не это, ненавижу эти бумажки из парфюмерных магазинов, их постоянно забывают надписывать, возвращаешься домой с кучей этих клочков со всевозможными ароматами и никак не можешь разобрать, где какой, ну уж нет, если аромат, то только во флаконе, правильно разлитый, с должным хранением, иначе конец, иначе это халтура.

— Ну хорошо, я сцежу себя во флакон.

— Ничего не выйдет, — ворон громко каркнул, — тебя совсем мало осталось, совсем чуть-чуть, какой там флакон, ха! Разве что брызнуть на бумажку. Не хочу я!

Не так-то просто его ублажить, подумалось Маргарите, но она решила не сдаваться и предложила ворону оставить свои волосы.

— Я не люблю парики, это так негигиенично, не надо мне этих срезанных волос, умоляю, и ногтей твоих наращённых, всё равно они никогда не были частью тебя, что твои мысли, ты всегда сомневаешься и витаешь где-то в облаках, зачем мне такие странные мысли, они такие зыбкие, как песочный замок, самая спокойная изумрудная волна смоет их в считанные доли секунды, смех, нет, ты не умеешь по-настоящему, звонко, от души смеяться, у тебя недостаточно широкая душа для этого, ты всегда смеешься сдержанно, боясь обнажить зубы, твой смех звучит неестественно и каждый раз, заслышав его, я думаю, лучше бы ты плакала, это получается у тебя куда правдоподобнее, и счастье, нет-нет, Маргарита, подумай сама, сколько мы знакомы, сколько раз ты по-настоящему, по-детски была счастлива? Эта горстка моментов слишком мала, её сдует самый незначительный бриз и тогда я снова останусь ни с чем, страдать о числе восемьдесят восемь в этом проклятом ноябре под этими серыми простынями туч и даже навряд ли смогу вспомнить о тебе, нет уж, придумай что-нибудь более весомое, нет, Марго, и это не то, у меня предостаточно своей грусти, зачем её удваивать, ты думаешь, я вынесу, и нет, твой визуальный образ тоже не то, для этого существуют фотографии, они менее навязчивы и при удачном раскладе дел, если вдруг я повстречаю другую Маргариту, их можно оставить пылиться в альбоме или догнивать на жёстком диске, а из памяти тебя не стереть, так что не обессудь; ничего не подходит, Марго, как же так, и всё, что ты предлагаешь, ты думаешь... Подожди, а как ты думаешь, то есть, я хочу сказать, тебя ведь уже нет, тогда почему ты всё ещё думаешь и продолжаешь совать мне все эти бесчисленные варианты, тебя ведь нет, Маргарита?

— Подумай сам, — уже каким-то другим, далёким голосом, ответила Маргарита. — Ты ведь умнее всех когда-либо живущих птиц.

— Тебя нет, а ты здесь, мы разговариваем, хоть я и не вижу тебя, и не слышу, но ты говоришь, и я знаю, что ты говоришь... — лихорадочно закаркал ворон.

— А ты хочешь это понять? — полушёпотом и загадочно улыбаясь. — Ты хочешь это понять?

— Нет, — уверенно закивал ворон. Должно быть, закивал. Разве кто-нибудь может точно это установить? — Я не хочу ничего понимать.

— Вот и славно, — ответило то, что некогда было Маргаритой. — Теперь, когда меня нет, ничто не причинит мне боли, никто не заставит отвечать на скучные вопросы — вроде того, что ты задал выше. Но даже и это не важно.

Конечно, не важно, и Маргарита ничего не может с этим поделать. Как и ворон, который не хочет понимать, как такое может быть, что её нет, а она шепчет и ухмыляется. Он ничего с этим не может поделать, ему не хочется — и всё; даже хотеть что-то поделать не может; и даже понять того, что он ничего не может и не хочет, не в состоянии. Зато отныне он бесстрашен — никакие числа, даже число ноль, теперь не причинят ему боли. Никто теперь не сможет его убить.