Восемь, девять, десять, одиннадцать. Ровно двенадцать минут. Я буду терпеть не более двенадцати минут. Если она не обернётся, не обратит на меня внимания, я просто... Да, я сделаю это, клянусь, я сделаю это.

Маргарита стоит в нескольких метрах от меня. Запрокинув голову, разглядывает: то ли созвездия, то ли неоновые вывески на стенах пятиэтажки, то ли кончики своих накладных ресниц. Тело её танцует в такт музыке, что гремит в наушниках, правая рука сжимает мобильный — видимо, кто-то должен позвонить, и этот кто-то навряд ли я. Её интересует всё, кроме меня: небо, альтернативные песни, странные люди, одиночные прогулки вдоль шоссе, белые стихи, венгерская кухня, отутюженные пиджаки... Я стою поодаль; сосредотачиваюсь на её фигуре, направляю к ней все свои мысли, все свои чувства, всё негодование, но ей плевать, она продолжает жить — ей не нужно моего присутствия, чтобы жить. А я хочу. Хочу, чтобы она не могла жить без меня. Это всё, чего я хочу. И не могу этого добиться. И именно сегодня, именно в эту спокойную обыкновенную ночь, в которой ни гиперболического ливня, ни украшений в виде снега либо листопада, ни саундтрека из проезжающей мимо машины, — в эту обыкновенную ночь я решил расправиться со своей болезнью по имени Маргарита.

Достаю из кармана пиджака пистолет. Да, как в самых заезженных и затасканных сюжетах, я достаю из обыкновенного кармана самый обыкновенный пистолет, украденный у знакомого полицейского всего два часа назад. И стреляю. В девушку, которую люблю. Целюсь и стреляю. Прямо в сердце. Попадаю в правое предплечье. Подхожу на шаг ближе. На её светло-коричневом пальто тут же прорисовывается алая клякса. Но Маргарита не падает. И не оборачивается.

Второй выстрел. На этот раз попадаю куда-то в область позвоночника. Алый узор заявляет о себе громче, требовательнее, у меня дрожит рука: я стреляю впервые в жизни, я никогда ещё не убивал, тем более Маргариту.

Я ещё никогда в жизни не убивал Маргариту.

Кровь на её пальто. Маргарита — это моя девочка. Я выстрелил в Маргариту. Но она не реагирует. Я в растерянности. Я не знаю, что думать и что чувствовать: ликовать или бежать? Рассмеяться или упасть лицом на асфальт? Мне никто не подсказывает, я остался совсем один — нет ни прохожих, которые могли бы помочь советом, ни саундтрека — по саундтрекам всегда понятно: радоваться либо плакать, героям кино легче, им подсказывают, как себя вести, что чувствовать, где получше пустить слезу, а где можно в совершенно такой же ситуации улыбаться, словно радуешься чему-то такому философскому и загадочному, что никому, кроме тебя, непонятно. Но я не герой кино, у меня нет режиссера, а если вдруг есть, то он полный дурак.

Стою неподвижно. Молчу. Жду знаков, жду подсказок. Тишина, как назло тишина. Самая предательская тишина. Рыхлая и тупая.

Маргарита вся в крови, но она не падает. Она продолжает пританцовывать в такт своей дурацкой музыке из наушников. У меня не остаётся выбора, я стреляю ещё. И ещё. В сердце. Ещё раз в сердце. Она не падает. В голову, прямо в лоб. Ничего не меняется, ничего не происходит, всё та же тишина (только выстрелы, только шум выстрелов). Я роняю пистолет. Я идиот, я псих, я её люблю, но она не умирает, она не падает.

Она истекает кровью, но не падает. Оборачивается. Замечает меня. Поочерёдно снимает наушники. В глазах — страх, в пальцах заметна дрожь. Как глупо, как обыкновенно — страх, дрожь, она, пустота. Которую срочно нужно заполнить. Хотя бы чем-нибудь. Если нет саундтрека, можно проще — голос за кадром, пусть он пробасит: «Он понял, что последний выстрел не поставил точку в его трёхлетней бессоннице, что этот поступок всего лишь случайная запятая в адской истории, запятая, похожая на больной, дурацкий сон...» — либо пробубнит какое-нибудь утешающее умозаключение. Пусть произойдёт хоть что-нибудь. Хотя бы. Что-нибудь.

Но нет.

Она молча подходит ко мне вплотную, пристально смотрит в глаза, говорит:

— Мне страшно.

Я молчу. Она прижимается ко мне всем телом, упираясь лбом в мою грудь. Руками обвивает шею, молчит, затем добавляет:

— Я знаю, кто-то в меня стрелял. Много раз стрелял, мне очень страшно.

Молчание. Она вся дрожит. Я обнимаю её. Кровь отовсюду, кровь изо лба залила всё лицо, её красивое юное лицо. Я люблю её, но понимаю: менять что-либо поздно, она уже умирает. Осталось совсем немного. Она шепчет:

— Даже в лоб стреляли, я знаю, даже в лоб. Я знаю, у меня дырка во лбу. Кому нужно было в меня стрелять? Что я им сделала? Просто вышла погулять, смотрела на небо, думала о тебе, ждала твоего звонка, но кто-то стал в меня стрелять... Или мне так только кажется? Я не знаю, но мне страшно... Но сейчас, с тобой, не очень страшно, с тобой не страшно.

Тело её начинает холодеть, но она продолжает что-то шептать, шёпот её становится всё менее и менее различимым. Саундтрека по-прежнему нет. Ни дождя, ни проезжающих автомобилей, ни голоса совести, ни музыки в её наушниках. Ничего нет, абсолютно ничего. Я понятия не имею, как нужно сейчас себя чувствовать.