Он лежал на диване, зажав в руках обессилевший будильник, и тихо страдал: «Боже, как же не хочется открывать глаза...»

И даже не потому, что на часах только половина седьмого. Просто каждый новый день у него словно тоскливая копия предыдущего: гнусная работа, унылый дом, потом снова работа, дежурный секс по выходным, а после — всё сначала. Словно это и не жизнь вовсе, а каторга, тартар. Слушай, а может быть, он уже того... помер? Как там предместье у ада называется, в котором души недогрешников пребывают? Лимб вроде, в нём, кажется, эти несчастные вынуждены заново переживать осточертевшие им до коликов фрагменты своей загробной жизни. Впрочем, может статься, что у него и не лимб вовсе, а просто жизнь такая одинаковая. И не проверишь ведь никак, что характерно.

«Вот сейчас, например, я поднимусь, — загадал он, — а на полу наверняка лишь один тапок валяется, второй же будет чёрт-те где. Но вставать надо осторожно, чтобы не растревожить свой радикулит».

Он обречённо поднялся с постели, потом, судорожно схватившись за поясницу, встал в единственный доступный ему тапок.

«Второй под шкафом, надо думать. Ага, так оно и есть. Только не станем пробовать в него вступать, там подарочек».

Он интуитивно поднял глаза к антресолям, где, усмехаясь себе в усы, сидел кот. Как был, в одном тапке, отправился принимать душ. За столом его рука машинально потянулась посолить омлет, который с кислым видом подала ему заспанная супруга, но тут же была одёрнута.

«Не спеши, попробуй сначала... — Зацепив вилкой кусочек, он осторожно положил его в рот и страдальчески поморщился. — Ну конечно, и сегодня он пересолен. Впрочем, так же, как и вчера, позавчера, всегда...»

«Лимб, точно лимб, — продолжил думать он. — Интересно, когда я успел умереть и попасть в преисподнюю — вчера, десять лет назад, сто? С другой стороны, какая уже разница! Главное, что душа моя теперь будет вечно витать по кругу между обгаженными тапками и пересоленными омлетами... Ну за что, за что мне всё это, за какие грехи? Неужели только за то, что в детстве я отказывался есть манную кашу и как-то постирал в машине соседскую кошку?»

На службе он стоял перед начальником вытянувшись во фрунт, и, как это обычно с ним бывало по средам, получал нагоняй.

Все в управлении давно привыкли, что среда у них «банный день», потому как по вторникам к дому начальника подъезжал чёрный мерседес и увозил его жену в ночной клуб, где она предавалась утехам аж до утренних петухов, а старый рогоносец стоял всё это время у окна и рвал на своём темени последнюю растительность. А с другой стороны, что ему ещё оставалось? Номера у мерседеса были ну о-очень крутые, а жену, которая ему в дочки годилась, он любил, и терять не собирался.

«Давай уже, изливай свою желчь, Отелло», — вяло думал несчастный сотрудник, опустив свой взгляд пониже.

— Обнаглел совсем! — орал на него руководитель, поливая слюной компьютерный монитор. — Ты что за белиберду мне на подпись принёс, бездельник?

«Та-ак, горячо, теперь скажи ещё, что я недоучка и дебил».

— Тебя вообще в институте чему-нибудь учили, если ты, конечно, его закончил с твоими-то умственными способностями?..

«Сейчас он стукнет кулаком по столу и бросит в меня папкой с документами, а я начну униженно плести ему всякий бред в оправдание».

«Хотя, — подумал он, уворачиваясь от тяжёлой “Короны”, — у тебя, брат, сейчас появился прекрасный шанс доказать, что это не временная петля, и ты — хозяин своей жизни! Скажи ему, что он старый маразматик, что по нему Кащенко плачет, громко хлопни дверью и выйди вон с гордо поднятой головой!»

Но вместо этого он, как всегда, изгибаясь сразу в нескольких местах, произнёс:

— Хорошо, Иван Петрович, я сейчас же всё исправлю, что-то случилось со мной сегодня, не выспался, наверное, приболел...

«Значит, всё-таки лимб, — думал он, сидя на четвереньках и собирая разбросанные по полу бумаги. — Воистину лимб».

По дороге домой он с горечью униженного и оскорблённого прокручивал в голове события минувшего дня:

«Надо же, — недоумевал он, стоя в вестибюле метро, — решил в кои-то веки за флажки дёрнуть, рот открыл даже... но не сумел. Проблеял что-то невразумительное, тряпка. Хотя, собственно говоря, я-то тут при чём? Это всё он, лимб, виноват, предопределённость. Высшие силы держат, заставляют одно и то же кино смотреть. Теперь, если я даже, например, под поезд сигану, ничего со мной не станется. Либо электричка пройдёт мимо, либо я сам зависну в воздухе».

«А если и впрямь рискнуть? — завибрировала у него под черепом мерзкая мыслишка. — Плюхнуться на рельсы, чтобы раз и навсегда уже убедиться. Не попробуешь ведь — не узнаешь».

Когда его обдало тёплым потоком воздуха от приближающегося состава, он решительно подал ногу вперёд.

— Ну что, готов? Раз, два...

Не успел он сказать «три», как почувствовал на своём плече чью-то тяжёлую руку:

— Гражданин, отойдите от края платформы, так близко к пути стоять небезопасно.

Он обернулся и поднял глаза. Перед ним стоял рослый полицейский и аккуратно придерживал его за хлястик плаща.

«Ну вот, что и требовалось доказать — это лимб. Без шансов».

Дом встретил его звенящей тишиной, которую он нашёл для позднего вечера несколько странной. Как раз сейчас у жены, по сложившейся традиции, должен был проходить вечерний телемост с подругой из Клайпеды... Но ещё в прихожей он увидел, а точнее почувствовал, что в окружающей его действительности произошли неуловимые на первый взгляд изменения. Хотя вроде бы всё на месте — тапки, торжествующий кот, омлет... Ан, нет — на обеденном столе в сковороде лежал остывший пережаренный хек.

— А это что такое?

На крышке посудины он обнаружил записку.

Дорогой, не ищи меня. Я ухожу в новую жизнь. Наши с тобой отношения полностью себя исчерпали. Изо дня в день одна и та же тягомотина, в последнее время мне даже стало казаться, что я умерла... Настала пора убедиться в обратном. Прощай.

«Неужели?! Неужели свершилось?» Шестерни судьбы где-то там наверху провернулись, и в его жизни наконец произошли хоть какие-то подвижки? А следовательно, всё, что его окружает, — это живая материя, а никакой не лимб!

— Уф-ф, а я себя в метро чуть было не того... — По его спине пробежал запоздалый холодок. Но озноб скоро сменили более приятные ощущения.

— Значит, живём! — Мужчина метнулся к холодильнику и плеснул себе из запотевшей бутылки. — За новую жизнь! Прозит!

* * *

Смеркалось. Где-то переписывала судьбу его жена, где-то его начальник, униженно стоя на коленях, вручал своей прелестной вертихвостке очередное ожерелье, где-то регистрировал его тапки коварный кот, а он спал в кресле с блаженной улыбкой и с пустым стаканом в руке.

В полночь он проснулся от щелчка дверного замка, после которого в коридоре появилась полоска света. Он поднялся с кресла и шагнул навстречу свечению. На пороге стояла супруга и виновато теребила брелок с ключами.

«А ты какими судьбами тут?» — хотел он спросить её.

Но та его опередила:

— Родители уехали на дачу, у Маришки сегодня новый хахаль, — сказала она обречённо. — А на улице ночевать уже холодно.

Он посторонился, пропуская её в комнату.

— Ну да, ну да...

Его сердце сжималось от отчаяния.

— Значит, всё-таки лимб, — бормотал он. — Точно лимб...