Он вошёл в ванную, провернул в двери спасительный ключ, продолжая растягивать губы в улыбке. Минутная передышка... Пусть Вера сама разбирается с этими туманными друзьями друзей. Это была её идея — возвращаясь из Брюсселя в Монтрё, заехать в Тильф. Он соблазнился мягким, как пуфик, названием и теперь злился на жену, на себя и на глупую провинциальную Бельгию: хозяин расписывал сомнительные достоинства дряхлого столетнего дома, а хозяйка, кажется, всерьёз вознамерилась всучить ему свою рукопись. Женщина, считающая себя писателем, казалась ему чем-то не вполне приличным, вроде того длинноволосого бородатого молодца в женском платье, глядящего томным взглядом с плакатов, развешанных по всему Брюсселю.

Он огляделся: окошко с матовым стеклом пропускало внутрь неверный, сильно разбавленный свет (он так торопился остаться один, что проскочил оставшийся снаружи выключатель). За пятнадцать лет он привык к безличной выхоленной чистоте швейцарских отелей, и обилие частных, кричаще-личных вещиц неприятно поразило его: какие-то баночки, тюбики, детские подгузники... На подоконнике в плетёном кашпо умирал бледный папоротник. С кашпо наивно рифмовалась плетёная же корзина для грязного белья (рукав полосатой рубашки выпростался наружу, тщетно взывая о помощи).

Он брезгливо поморщился, потянул кран за блестящий клюв, недовольно хмыкнул: вода была еле тёплой. Ожидая, когда пойдёт погорячей, уставился на своё плохо освещённое отражение: складчатая черепашья шея, скорбная птичка губ, седой пушок там, где раньше была чёрная шевелюра. Всё предало, скукожилось, обмануло, и даже зеркала, сулившие ранее разгадку упоительной тайны, демонстрируют теперь старую рептилию.

Он скорчил отражению злую гримасу и перевёл взгляд повыше, туда, где на зеркальном шкафу стояло чёрное пластмассовое деревце, увешанное, как новогодняя ёлка, гирляндами дешёвой бижутерии. Стал разглядывать копеечные колье, жалкие браслетики, матово блестящие серьги. Вдруг из этой пёстрой кучи глаз выхватил нечто инородное, чужое — но странно и больно знакомое. На простой белой нитке висел скрученный спиралью «куриный бог». Не может быть...

Он потянулся, снял украшение с ветки, уложил белый камушек на ладонь. Память, как бойкий продавец сувенирного магазина, тут же подсунула цветную картинку: зной, море едва шевелит вялыми щупальцами, оставив попытки дотянуться до его маленьких босых ступней. Мама просеивает сквозь пальцы горячий песок.

— Гляди, что я нашла! — улыбаясь, протягивает ему скрученный улиткой белый камушек — скорее, даже не камень, а затвердевшее нутро невиданной раковины, выбеленное морем до гипсовой бледности. Мама... Милая, тёплая, ясная, как поток света, щедро льющийся с высокого крымского неба. Она продевает в дырочку сухую травинку, бережно завязывает узелок: «Это тебе, Лоди. Я хочу, чтобы ты сохранил это навсегда — на память обо мне. Обещаешь?» Он важно кивает, принимая царский подарок, вешает «куриного бога» на опалённую солнцем шею.

Где он сейчас, этот камушек? Увы, Лоди не сдержал обещания, как не сдержала его, впрочем, и сияющая детская действительность, повернувшись вдруг к нему страшной, чёрной, первобытной изнанкой, заставляя бежать, спасаться, менять города и континенты, как дешёвые синтетические носки...

Он очнулся, закрыл кран и вышел из ванной. В коридоре столкнулся с хозяйкой, она только слабо ойкнула и тут же извинительно заулыбалась, тараща плохо накрашенные круглые глаза. Он вдруг по-детски покраснел и вытянул вперёд ладонь с умыкнутым сокровищем:

— Простите, не смог удержаться... Будет слишком большой наглостью попросить у вас эту штуку в подарок?

Она молча закивала белёсой головой, продолжая благоговейно таращиться.

— Что ж, благодарю. Так вы, значит, пишете... А что именно? Роман? О, женщина-писатель — это так современно! Не найдётся ли у вас лишнего экземпляра рукописи? Я был бы счастлив прочесть.