Третий день что-то неясное тяготило и беспокоило. Словно что-то неладное уже случилось, но ещё не узнано. А потом мне приснился дед-помор. Я наконец-то приехала к нему в гости, как давно собиралась, в деревню под Архангельском, в которой не была со смерти бабушки. Встреча наша полнилась радостью, но и печалью. Дед обнял меня, щекоча бородой, и я почувствовала привычный солёный запах моря и табака.

Мы были на его карбасе — большой парусно-гребной лодке. Палуба покачивалась под ногами. Долго плыли сквозь туман. У руля сидел хмурый немногословный старик. В вязаной рубахе, портах и бахилах с длинными голенищами он выглядел выходцем из далёкого прошлого.

— Товарищ мой, вож корабельный, — представил его дед. — По-вашему лоцман.

Я поздоровалась.

— И ты путём-дорогой здрава будь, — ответил он.

Туманная дымка на море становилась гуще. Мелкие капли мороси оседали на одежде. Убаюкивающе плескалась вода. Где-то в вышине кричали гуси.

— Не в Гусину ли Землю подалися? — вымолвил дед.

— Не иначе, — кивнул вож.

— Я знаю, — оживилась я. — На карте видела. Это полуостров где-то тут у вас, в Архангельской области!

Дед фыркнул.

— Много ты понимаешь, дитя! Та Гусиная Земля — это одна, тутошняя. А эта совсем другая — тамошняя.

— Что за тамошняя земля?

— А вот что! — дед помолчал и продолжил, как песню запел. — Поморам Студёно море испокон веку кормилец и поилец, начало и конец. Неогляден простор морской. И есть дальний северный край, что зовётся Гусиной Землёй — туда уходят души хоробрых и добрых людей. И туда прилетают гуси, чтобы говорить с ушедшими. И доставлять о них весточки живым.

— То есть это поморский рай такой? А гуси — ангельская почта?

— Дурёха ты! — беззлобно сказал дед.

— Как думаешь, баба Нина там сейчас? — неожиданно для себя спросила я и тут же пожалела о сказанном.

— Там, — уверенно и спокойно ответил дед. — Где ещё ей быть, родимой?

Мы всё плыли и плыли. Сложно было представить, как старики ориентировались в таком тумане. Будто услышав мои мысли, дед проговорил:

— Хмаря такая, точно Варлаам жену везёт.

— Что?

— Присловье такое, дитя, когда густой туман сходит.

— И куда Варлаам везёт жену?

— Попочую тебя былиной-стариной. То наш — и, сталбыть, и твой — поморский святой, покровитель мореходов. Вот послушай-ко что раньше люди говорили... Отец Варлаам родился в Керети, на Лопском берегу, был настоятелем в Коле. Жил там в мире и любви со своей хозяюшкой, был добрым пастырем прихожанам. Как-то изгнал беса с Абрам-мыса. Да бес тот, уходя, проклял его. И пришла беда. Сказывают, будто хозяйка Варлаама бесноваться стала, он пытался беса-то изгнать, да и убил её нечаянно. — Дед помолчал. — И так сокрушён был Варлаам своим деянием, что сам себя наказал непомерно: плавать по морю с гробом убиенной, доколе тело её не истлеет, моля Бога об отпущении греха. — Дед раскуривал трубку. — Быстро срядился Варлаам и отворил паруса. Путь его лежал от Керети до Колы и обратно. Так сокрушалось сердце его, что путь этот был всегда против обуревания, через непогоду. Посему присловье есть: «Пошёл, как Варлаам против ветра». Много лет он скитался, покуда не искупил свой грех и не вымолил у Бога прощения. А кой-кто сказывает: и доныне карбас его плавает. И будто подвластны ему ветра и туманы, — проговорил дед со значением. — Отсюда давношное поверье: коль сгущается туман, то Варламьева лодья подходит.

Он продолжил совсем тихо, после долгой паузы:

— В моём детстве старики баяли: Варлаам пособляет дорогу найти и живым, и тем, кого море взяло. Одним домой, другим на тот свет. — Где-то поблизости снова прокричали гуси. Старик кивнул в ту сторону. — Знамо, в Гусиную Землю. Деды так сказывали.

— Ты в это веришь? — недоверчиво спросила я.

— Нешто не верить! — обиделся он. — Наше море-то Студёное уж больно норо́висто да переменчиво. И тут иначе не скажешь: кто в море не плавал, Богу не молился.

Мы проплыли ещё какое-то время, прежде чем туман стал постепенно рассеиваться. Сквозь его прорехи уже открывалось небо. Вож сказал:

— Уже близко.

Дед вдруг заторопился:

— На-ко, смотри-ко, дитя, что у меня тебе припасено, — и осторожно вынул из-за пазухи свёрток.

Я развернула его и залюбовалась. Там была деревянная поморская птица. Та, которую подвешивают под потолком на счастье. Длинной шеей и изящно выточенным станом фигурка походила на звонкую да ладную летучую ладью с ажурными крыльями-парусами. Птица-ладья!

— Для тебя сделал.

Как я любила этих птиц в детстве! Казалось, подбрось, и взлетят, трепеща крыльями. Но они были слишком хрупкими для моих пальцев. Так что мне позволялось лишь смотреть, как они кружились под потолком от легчайшего ветерка.

— Спасибо, дед!

— Здоровья тебе на всех ветрах!

Он обнял меня, снова уколов щёку бородой.

— Ты что, прощаешься?

Дед не ответил. Туман продолжал расходиться. Неясно проявлялся берег.

— Где это мы? — я огляделась.

На показавшемся берегу в ожидании стояла женская фигура.

— Ой, неужто это...?

— Негоже тебе туда смотреть! — неожиданно прикрикнул вож. По странной логике сна это не вызвало у меня возражений, я отвернулась.

— Теперь пойду я, — вымолвил дед и, не дожидаясь, пока лодка подплывет ближе, прыгнул за борт. Вож разворачивал карбас прочь от берега...

Под утро меня разбудили непривычные для города звуки — крики пролетающих диких гусей. Они звучали как прощание. Тревожное ожидание беды растворилось.

Я лежала, нежась в остатках сна, как в тёплых заботливых руках. Лишь долгую минуту спустя до сознания дошло: у меня никогда не было деда-помора! За окном начинало светлеть. В высоком небе плыли громады облачных птиц-кораблей. Они неслись к северу на всех парусах.