Дед Саша и бабушка Маша до дачи всегда добирались порознь. Причиной было, вероятно, то, что проживали оба на разных территориях. Бабушка жила со своей дочерью Настей и её дочерью Алёнкой в двухкомнатной квартире у Лунопарка. Дед Саша жил у старой ТЭЦ, тоже в двухкомнатной квартире, которая вообще-то принадлежала бабушке Маше — ей её выделил хлебозавод за добросовестный многолетний труд. Дед Саша на своих работах долго не задерживался: то зарплата не устраивает, то коллектив, то начальник, поэтому квартиру ему никто не выделил. Но деда Сашу было жалко, посему жил он в квартире бабушки Маши, а сама она жила на кухне у мамы Насти, мама Настя жила в зале, а пятилетняя Алёнка — одна в маленькой комнате. Мама Настя работала на вредном резиновом производстве по сменам, бабушка Маша оставалась с Алёнкой, готовила еду на всех, прибиралась, вязала кривоватые носки.

В квартире у Лунопарка на четвёртом этаже было обычно тихо. Правда, Алёнка иногда капризничала и периодически громко плакала. Громче Алёнки была только мама Настя. Уставшая мама приходила с работы и иногда кричала на Алёнку за то, что случалось в садике. Бабушка была в семье самой тихой. Никогда не кричала, никогда не сердилась, иногда только досадливо произносила «Тьфу ты!» и распускала вязание, потому что из-за подслеповатости, бывало, пропускала петлю-другую в кривоватых носках.

Наступило воскресенье. Алёнка знала только субботу и воскресенье, потому что в эти дни её никто не будил в темень, не натягивал ей колготки, штанишки, футболочку, не вёл в ванную, где ослепительный кафельно-белый свет резал глаза, не протирал ей влажной ладошкой лицо, никто не выталкивал легонько в серо-холодный коридор ждать лифта. Сознание к заспанной Алёнке возвращалось, только когда они с бабушкой проходили мимо детской площадки. Её глаза расширялись, а зубки сердито стискивались. До детского сада, раскрашенного лицемерно улыбающимися конопатыми тигрятами, оставалось пройти всего лишь два ларька и клубок толстых змеевидных труб, от которых всегда шло вонючее тепло. Кулачок левой Алёнкиной руки сжимался от экзистенциального трепета. Только суббота и воскресенье были днями спокойствия. И если Алёнку и будили рано, так только затем, чтобы на трясущем металлическим брюшком ЗИЛе поехать на дачу.

Дача — что за дивное слово! Оно перекатывалось во рту сладкой ягодкой малины и щекотало нос запахом травы, клевера и бабушкиных бархатцев. Чтобы их посадить, пришлось некоторое время повоевать с дедом Сашей. «Дед на даче ни одной травинки не саживал вообще-то», но зачем-то, как говорила мама Настя, «качал права». Бабушка Маша называла дачу кормилицей, а мама Настя как-то читала Алёнке сказку про коровушку-кормилицу. Коров на даче не было, зато через дорогу на деревенском лугу они ходили.

Иногда бабушка оставляла Алёнку на попечение деда и уходила за коровяками. Кто такие коровяки Алёнка не знала, но при этом слове благоговейно тупила глаза. Дед на даче много курил, надевал перчатки и разговаривал на забавном языке; когда Алёнка повторяла за ним некоторые слова, он отчего-то замахивался на неё рукой и обещал, что она за такое по губам получит. Алёнка замолкала. Ссориться с дедом было не в её интересах: дед обещал Алёнке качели.

Вот уже которую неделю они появлялись втроём на даче. Бабушка ходила за коровяками, кланялась в землю, быстро перебирая загорелыми руками, таскала шланги и лейку, а дед, сидя в тени маленького навеса, служившего сараем, курил и степенно мастерил качели. Деятельность деда, конечно, заслуживала у Алёнки большего уважения, и она внимательно за ней наблюдала. Хотя изредка её внимание и переключалось то на ярко-жёлтую лимонницу, то на пушистую пчёлку, то на глупого червя, вылезавшего на дорожку между сырых грядок.

Шли недели, а из груды щепок, инструментов и тряпок у деда так и не получались качели. Когда бабушка уходила за коровяками или погружалась в свои «земные» работы, дед утекал из сарая в избушку и доставал бутыль со светло-мутной жидкостью. Алёнка думала, что там сыворотка, бабушка иногда такую готовила из кислого молока и разливала в банки. Алёнка сыворотку не любила. Дед, видимо, тоже, потому что после каждого выпитого стакана морщился. «Зачем пьёшь, если не нравится?» — спрашивала Алёнка. «Для здоровья», — отвечал дед. Алёнка пожимала чуть обгоревшими за сезон плечиками и болтала ножками, сидя на скрипучей кровати.

В один день ей стало невыносимо скучно, тем более, что скрипучая кровать на пружинах невыносимо больно напоминала ей о качелях, которые дед за два месяца так и не сделал. Алёнка спрыгнула с кровати, бабушки на участке не было. Алёнке подумалось, что было бы неплохо, раз уж не вышло с качелями, хоть секрет коровяков за лето узнать. Она вышла за ограду и зашагала в сторону луга вдоль соседской дачи, забор которой был частично скрыт джунглями мальвы. Вдруг Алёнкин сандаль почувствовал под собой что-то твёрдое. Алёнка подняла ножку — под ней распласталась сочная мякоть яблочка. Алёнка вопросительно оглядела местность. Местность ответила ей тишиной, приглушённым мычанием и редким стрекотом сверчков. Тут Алёнка заметила за пёстрыми подсолнухами лохматую шапку яблони, которая спряталась за невысокой деревянной оградой. Калитка у соседей была такая же, как и на их даче. Алёнка чуть подпрыгнула, чтобы выбить из равновесия деревянный прямоугольничек, и под триумфальный скрип дверцы пошла по направлению к яблоне. Яблоки испуганно укрылись высоко на ветках, но были и те, которые доброжелательно и заблаговременно попадали на землю — ими-то она и угостилась.

Яблочную идиллию нарушил голос бабушки. «Вот ты где! Зараза такая! Битый час тебя ищем, с ног сбились!» После этих слов бабушка подбежала к Алёнке, схватила её за плечи и поволокла обратно на дачу. У калитки уже стоял сердитый дед: «Ишь, поганка мелкая! Ишь довела! Ну я тебя! Улизнула, мерзавка такая!» Он направился к сараю, схватил холщовый ремень, который предназначался для качелей, и стеганул Алёнку по голым плечам, потом по спинке, когда она нагнулась от боли. «Ошалел, старый! Настьку лупил, меня лупил, эту тебе не дам!» — закричала бабушка необычно-звонким голосом, совсем как у мамы Насти.

Они возвращались домой уже затемно. ЗИЛ повизгивал как собачонка, запинаясь о рытвины необлагороженной просёлочной дороги. Баба Феша, бабушкина дачная подружка, что-то негромко рассказывала, Алёнка почти ничего не слышала, потому что медленно погружалась в тёплое масло сна. «Вот таких коровяков!» — вдруг отчётливо донёсся до неё голос бабы Феши. Алёнка от неожиданности даже вздрогнула и — никто из сидящих в автобусе так и не понял почему — громко заревела.