В доме Наума Ольховского с приездом сына снова воспряла ото сна приятная, но давно позабытая семейная суета. Матушка Олеся Михайловна крутилась возле русской печи, как пчела вокруг девственных садовых тюльпанчиков. По всей избе растекался густой аромат мясных наваристых щей. На мосту коты орали и просились в дом, почуяв приближающийся праздник мохнатого живота. А Наум и Родим, с прозорливостью избегая кухонных хлопот, вооружились лопатами и отправились на борьбу со снегом, оккупировавшим крыши хозяйственных построек.

— Бать, — прервал солидарное мужицкое молчание Родим. — Совет твой нужен.

— А я знал, что ты не просто так явился. Года два уж с половиной тебя в наши края ветром не задувало.

— Бать, не начинай. Сам же говорил: расти, сынок, мужай, станешь взрослым — покинешь отчий дом, будешь своей жизнью распоряжаться самостоятельно.

— Я же не думал, что ты совсем о родителях вспоминать перестанешь. Хоть звонил бы почаще или письмецо какое присылал. Теперь ворвался ураганом, думаешь, тебя тут советами накормят, а ты после опять благополучно пропадёшь с горизонта?

— Дозвонишься до вас, ага. Тут в нашей низине и сеть-то не ловит никакая.

— Маловым звякнул бы, справился, как там, мол, старички мои живы-здоровы? Они на окраине, на пригорке живут, у них связь завсегда имеется.

— Неудобно как-то, чужие ведь люди.

Наум захохотал, да так, что лопата выпала у него из рук и полетела с крыши сарая вниз.

— Когда на их Варьку в школе слюнки пускал, — через хохот процедил отец, — думать, поди, не думал, что чужие люди-то?

— Вспомнишь тоже, бать, когда это было-то?

— С семьёй чего-то не клеится, что ли? — перепрыгнув от смеха к суровой серьёзности, спросил сына Ольховский.

— Да, — отвечал Родим, пряча взгляд в неубранном ещё снегу под ногами. — Никак с женой отношения не могу привести в порядок. Пилит и пилит меня круглыми сутками, будто враг я ей стал. А у нас ребятишек двое. Так и они на меня скалиться начнут. Вот как с бабой сладить?

— Насолил видать чем-то ты девке. Мой батя, помню, как притащится вечером поздним на четвереньках, так мамка с ним неделю не разговаривает, в его сторону не глядит.

— Как быть-то, отец? Я уж чего только не перепробовал. Хотел уж было к знахарке какой обратиться.

— В таких делах, сын, я тебе не советчик.

— Как же? Вы с мамой почти сорок лет душа в душу. Не припомню, чтоб ссоры какие-то и разногласия между вами были. Кто мне лучше тебя поможет?

Наум покряхтел, переминаясь с ноги на ногу, плечи повздымал поочерёдно, поискал места рукам в карманах фуфайки ватной.

— Не хотел я, Родимка, говорить тебе этого. Думал, в могилу с собой унесу. Пойдём-ка спустимся, присядем в сараюшке на поленницу.

Мужики спустились с крыши, зашли внутрь помещения, где было чуточку теплее, чем на улице.

— Не советчик я, сынок... Сам баб всю жизнь боялся как огня. Даже не знаю, как и о чём с ними беседовать.

— А мама не женщина разве? — никак не мог понять отцовских толкований Родим.

— Так и придётся поведать тебе всё, — сплюнул в сторону Наум. — Ты присядь, присядь. Рассказ не долгий, но определённую толику мужества из ног выбивает.

Мужчина уселся рядом с отцом.

— Всю жизнь, сколько помню, никак не складывалось у меня с женским родом. В столице жил в ту пору, но застенчив был не по-городскому. Смирился уж в конце концов, что жизненный путь в одиночку пройду. И тут как раз друг один мой закадычный из-за границы вернулся. Очень его огорчило моё хроническое одиночество. А он к тому времени в этих заграницах каким-то весьма уважаемым учёным стать успел. Таких высот добился, что с трудом верилось его рассказам. Но когда он привёл её, тут уж и самый заядлый атеист уверовал бы в его достижения.

— Кого привёл? — чесал в затылке Родим.

— Олесю. Вот, говорит, познакомься: специализированный экземпляр, коллекционная модель, индивидуальная разработка — Олеся-87.

— Отец, с тобой всё в порядке? — сын взялся за батино плечо.

— Я и сам не сразу поверил. Чего, говорю, мелешь? А он мне, мол, словечки выбирай, а то Олеся-87 твой лексикон анализирует и запоминает, чтобы подобающе с тобой общаться и быть на одной волне. Мама твоя, сын, не настоящая женщина. Она робот, которого мне подарил старый друг, чтобы я учился на ней общению с девушками. А я, привыкнув к этому удобству, так и прожил всю жизнь с роботизированным автономным механизмом. В самом деле удобно. Не прекословит, все просьбы выполняет без раздумий, не знает, что такое обида, гнев, злопамятство.

— А как же тогда я?

— Детдомовский ты, Родимка. Усыновили мы тебя с Олесей. У неё какая-то программа активизировалась, видимо, я что-то не то ляпнул. Сдоши́ла: детей подавай, детей подавай. Пришлось выпутываться.

— Не верю! — мужчина вскочил, его лицо побагровело. — Это ты на меня обиделся, что я долго на связь не выходил. Думаешь, забыл о вас совсем. Если бы так, разве я приехал бы в отчий дом за советом, бать?

— Охолонись, голова горячая. Обиду он разглядел. Пошли в хату, сам всё увидишь.

За обеденным столом по семейной традиции все молчали.

— Олеся Михайловна, — не переставая чавкать, вдруг молвил Наум. — Родимка вот шепнул мне, что щи твои какие-то нынче совсем не солёные. Подай-ка нам, душечка, сахару.

— Как это не солёные? — всполошилась хозяйка и потянулась за сахарницей. — Я же пробу снимала.

— А он говорит, привык, чтобы прям язык разъедало, — отвечал Ольховский, принимая небольшую чашечку из рук супруги. — Сейчас мы сахаром немножко подсолим и будет самое то.

Родим молча жевал и следил за реакцией Олеси Михайловны.

— Ешь, чего остановился-то? — сказал Наум, когда добавил столовую ложку сахара в тарелку сына.

— Батюшки, ты чего ж это наделал-то? — взмолилась хозяйка. — Вот дурень-то старый, а я и не соображу никак. Ты почто ему сахару навалил в щи, поганец?

— Олеся Михайловна, успокойся. Он так любит, сейчас скушает и будем чай пить. Принеси-ка нам, голубушка, варенье твоё фирменное из перца чилийского.

— Ах ты, окаянный! Совсем из ума выжил старик. Сейчас я тебе дам варенье фирменное, сейчас ты узнаешь, как над женой и ребёнком издеваться!

Хозяйка выскочила из-за стола, схватила скалку с подоконника и направилась к Науму. Тот среагировал вовремя. Едва он поднялся, как у него над ухом просвистела деревянная утварь, перепачканная мукой.

— Бежим! — крикнул Ольховский и ретировался к выходу.

В следующее мгновение он спиной держал дверь, которую с другой стороны пыталась открыть взбунтовавшаяся супруга.

— Помогай, чего стоишь? — кряхтел Наум, обращаясь к сыну, а тот ползал по полу от смеха. — Видать, сбой какой-то в процессоре. Оно и понятно, сколько уж годков без отдыху. И коллекционные модели выходят из строя.

— Заканчивай, отец, сочинять, — хохоча, отвечал Родим. — Всё я понял: видать, сам где-то пересолил. Женщина такой человек, что с эмоциональной стороны вообще натура тонкая. С шутки незатейливой в обиду на неделю может удариться. Главное, любить и труд её уважать. А уют в доме не каждый мужик сможет создать. Уют-то чем не труд?

— Вот, дошло наконец. Сам соображаешь, а ещё совет ему подавай. Как в любви без ругани-то? Скучно. И вспомнить нечего, если всё ровненько.