Всё началось с гудков в телефонной трубке. Ту-у-у. Ту-у-у. Ту-у-у. Протяжно, бесцельно, неотвратимо.

Или с плохо заверченного крана. Капли медленно набухали и грузно падали, разбиваясь о затёртую эмалированную поверхность. Пом. Пом. Пом.

Ещё часы. Впервые я услышал их ночью, накануне своего четырнадцатилетия. Тик. Тик. Тик. И не было никакого «так».

Все эти звуки поселились в голове и разом воскресли.

— Что, не отвечают? — презрительно спросила директриса. — Звони, пока не отзовутся. С тобой надо что-то решать. — И удалилась в свой кабинет.

Вызвать маму пришлось из-за банальных прогулов, число которых превысило, видимо, допустимые нормы. Точно не знаю — я за этим не следил и уж точно не пытался кому-то утереть нос.

Педагогический совет с участием учителей и администрации школы начался со слов классной руководительницы. Срывающимся голосом она запищала:

— Ученик не посещает занятия! Я несу ответственность! Прогулы... та-та-та... зачёты... та-та... влияние на классный коллектив...

Я отключился уже на половине. Не потому, что мне было наплевать, — я просто не успевал считывать информацию с той скоростью, с которой говорила классная руководительница. Очнулся я только на финальной фразе: «...и в конце концов сообщить в органы опеки».

Что это они выдумали? Родители-то тут при чём? У мамы уже глаза были на мокром месте, и я догадался — запугивают. Как обычно.

— Не объясните ли вы нам, — это директриса обратилась ко мне на вы для пущей важности, — по какой причине пропускаются уроки? Вам что, не нужен аттестат?

Она выразительно посмотрела на меня, и я совершенно случайно совершил очередное открытие. Вот говорят — глазное дно. У её глаз оно точно было. Казалось, если провалишься в них случайно, то падать до бесконечности не будешь. Я тихонько улыбнулся этой мысли, но меня раскрыли.

— Н-н-н-ну? И как это понимать? — спросила она нарочно зажатым где-то в районе переносицы голосом.

Я задумался.

Что можно и нужно отвечать, когда тебя спрашивают о прогулах? Отцу я сказал, что влюбился. Ему так было проще. Маме, конечно, такого говорить не стоило, поэтому для неё я выдумал историю про трудности с математикой. Для директрисы всё это было бы мелковато. Приходилось соображать на ходу.

— Я прогуливаю только по четвергам, — миролюбиво признался я. — Иногда по субботам.

— Вы только посмотрите. И какова же ваша логика? Что не так с четвергами?

— Просто я не люблю четверги.

— Вот это новости, — директриса начинала злиться. — Вот это новости! А я вторники не люблю — что мне теперь, на работу не выходить?

Справедливости ради, надо сказать, что я ответил чистую правду, к тому же терпеть не могу, когда взрослые задают глупые вопросы. Не хочешь — не ходи. Вряд ли тебя кто-то может заставить.

Не добившись от меня ничего путного, директриса вздохнула:

— А каковы твои планы на будущее?

Я пожал плечами:

— У меня нет планов.

— Как это? Я помню, ты хотел стать врачом.

— Я думаю, у него бы получилось! — вступила в разговор химичка. — По моему предмету у него одни пятёрки. А?

— Может, ещё и стану врачом, — очень честно и дружелюбно сказал я.

— Между прочим, — вступилась русичка, — он прекрасно пишет сочинения. Думаю, у него талант!

— Или писателем, — подтвердил я.

Математичка надвинула очки на нос:

— А вот по алгебре у него одни двойки, ни одного уравнения решить не может!

— Но точно не математиком, — констатировал я.

Это почему-то вызвало волну негодования в педагогическом коллективе.

— Да он над нами просто издевается! — басил кто-то из «интеллигенции». — Это всё потому, что им сейчас любая выходка сходит с рук!

— Знаете, — начала учительница истории, — с чего всё началось?

Все замерли, предчувствуя момент, способный приблизить их к разгадке.

— С книг! — выдохнула она. — Ещё в пятом классе он постоянно читал на всех уроках! Я через день отнимала у него новую книгу!

Гул возобновился.

Мне было совершенно нечем заняться, и я начал рассматривать корешки книг за стеклом.

— Вас что-то заинтересовало? — обратилась ко мне директриса, а потом гаркнула: — Коллеги! Я бы попросила!

Все замолчали, и я ответил:

— Нет, просто смотрю.

Помню, когда мне было десять, я заболел аппендицитом. Мне провели операцию, я благополучно восстановился и вернулся в школу. Через какое-то время стало казаться, что всё вокруг какое-то нереальное. Тогда я решил, что всё ещё сплю под наркозом. И чем дальше, тем сильнее я убеждал себя, что живу во сне. Время шло, а я никак не просыпался. Тогда мне показалось, что я впал в кому, и все мои близкие приходят по очереди навестить меня в больнице. Я слышу их голоса, и мозг выдаёт галлюцинации, которые я принимаю за чистую монету.

В общем, много всякой ерунды я тогда напридумывал, чтобы объяснить себе, почему не ощущаю реальности происходящего. Став старше, я сообразил, что дело вовсе не в наркозе. Мне срочно нужны очки! Я решил, что мир кажется странным из-за упавшего зрения. Меня отвели к врачу, обследовали, но очки так и не выписали. Сказали, единица.

Тогда я впервые почувствовал себя одиноким и беззащитным. Я брёл из школы домой и таращился на асфальт под ногами, ветки деревьев, низкие облака, завитушки ограды, натянутые провода, проезжающие машины. Мне хотелось хоть что-нибудь увидеть по-настоящему. Мне казалось, что всё это призраки настоящих вещей.

Чтобы исследовать каждый сантиметр пространства, я стал выходить из дома всё раньше. Случалось, до школы я не доходил.

— И куда же ты идёшь, если не в школу?

Голос директрисы опять выдернул меня из раздумий.

— Я просто сижу. У пожарной лестницы. Знаете, это над последним этажом в доме. — Зачем-то я стал подробно объяснять, где находится выход на чердак. — А иногда гуляю. Просто гуляю.

Мне хотелось объяснить этим людям, что я не курю, не общаюсь с плохой компанией и не употребляю наркотиков, но у них были такие лица, как будто судья уже вынес мне приговор.

— Ты знаешь, что такое девиантное поведение? — деликатно поинтересовался школьный психолог.

— Отклоняющееся, — ну, конечно, я знал.

— Да. Отклоняющееся от нормы. Видишь ли... с тобой даже родители не справляются, ведь ты не говоришь им, где проводишь время. И твоё поведение в целом... кгхм... довольно странное.

Я не понимал, к чему она ведёт, но видел, что у мамы, за всё это время не проронившей ни слова, тревожнее запульсировала жилка на шее.

Учителя пустились обсуждать избыток информации в современном обществе, давление на психику подростка, суициды, эскапизм и внушаемость.

В этот самый момент у меня зачесался нос. И я осторожно почесал его одним пальцем, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но директриса завопила:

— Во-о-от, поглядите! И навязчивые движения! А я говорила — здесь нужен психиатр!

Чёрт знает, сколько ещё они готовы были вершить мою судьбу, но при слове «психиатр» мама вытолкала меня из кабинета и захлопнула дверь.

Я остался стоять в узком зелёном коридоре. Попробуй не сойти с ума, проучившись полжизни в такой развалине. Те места, где краска на стенах потрескалась, было принято завешивать безвкусными картинами. Не репродукциями великих полотен и не детскими работами, а жуткого вида вырезками из старых литературных и исторических журналов.

Из всего этого непотребства мне всегда нравилась только одна небольшая картинка. Она висела в самом конце коридора, и я прогулялся до неё, чтобы снова увидеть степь, грозовое небо над ней и фигуру кочевника, держащего под уздцы бурого иноходца. Различить в этой фигуре какие-то черты было трудно, но в разные минуты своей жизни я часто представлял его себе — сильного, коренастого, с раскосыми глазами. У него острый слух и быстрые ноги. Он не привязан к местам, поэтому почти непобедим. И, даже умирая, он сладко улыбался бы, потому что для таких, как он, всюду родина.

От этой мысли мне нестерпимо захотелось на воздух.

Я сбежал по лестнице на первый этаж, пронёсся мимо консьержа, распахнул дверь и вдохнул влажный, насыщенный озоном воздух. Дождь кончился, было свежо до безумия, до щекотки под коленями. Мокрая майская листва каждую секунду меняла оттенок: изумрудный, салатовый, мятный, опять изумрудный.

Я зажмурил глаза и даже закрыл их руками, но всё равно продолжал видеть — всем телом, от кончиков пальцев до живота, от живота до кончика носа.

Так я и стоял, то открывая, то закрывая глаза, всё больше убеждаясь, что мир играет со мной в странные игры.

Я любил представлять себе, каким он станет спустя тысячи лет. Тогда мы вместе со всеми своими машинами и планшетами, вооружёнными конфликтами, модными магазинами, киноновинками и реформами станем древностью. Никто не будет знать, сколько крутизны было в наших любимых песнях — они останутся безликими, потерявшими волнение и страсть памятниками былой культуры. Повсюду будут выстроены новые города — может быть, и вовсе на другой планете...

Я иногда рисовал это всё карандашом в школьных тетрадях. Никогда не подумал бы, что и это используют против меня, призывая маму обратиться к психиатру.

— Объясни ты мне, ради бога, ну что с тобой происходит?! — причитала она, когда мы вернулись домой. — Я не смогу помочь тебе, если ты не скажешь!

Она была уверена, что я нуждаюсь в помощи. Ей даже нравилось думать, что я не в себе и что это можно вылечить.

Я тихо, но твёрдо сказал:

— Со мной всё в порядке. Я понимаю, что нарушаю правила. Я знаю. Не волнуйся за меня.

Я обещал сделать над собой усилие. Жаль, это усилие нужно было всем, кроме меня.

Я был просто карандашным человечком, нарисованным на полях школьной тетради. Может быть, нет. Может быть, да.