У инженера Клязьмина супруга искусство очень любила. И его пыталась приобщить. А он не хотел. Ему первую пятилетку выполнять надо было, да ещё лучше, чтоб в три года.

— На работе устаю, — говорил, — не до музеев мне с театрами. Ты бы супу сварила и котлет нажарила.

А его супруга глаза к потолку закатит и кричит:

— Ретроград! Супу ему! Я тебе не болванка на заводе твоём, я хочу расти культурно, а в кухонном рабстве быть не желаю!

И стелит Клязьмину на полу, а сама на диване всхлипывает.

Плюнул Клязьмин и решил приобщиться к культуре. Жене платье купил, а сам галстук повязал, чуть не удушился.

Пошли они на выставку, прогуливаются под ручку, картины разглядывают. Там всё непонятно: ни тебе лесов, ни медведей, ни портретов, ни фруктов, ни женщин, хотя бы и в одежде. На них-то Клязьмин в душе надеялся, но нет, не случилось. Шестерёнки всё какие-то, линии, квадраты, круги, детали. Полезные, в общем, штуки в народном хозяйстве, только зачем их рисовать?

Супруга водит его и соловьём разливается:

— Это, милый, футуризм. А это импрессионизм, да не простой, а абстрактный. А вот вроде как модерн, а может, и абстракционизм, только этот простой, без импрессионизму.

Сморит Клязьмин и думает: «Материализм его через эмпириокритизм! Эть, искусство какое!»

Ходили-бродили и встали перед одной картиной. Ничего так, недурственно, цвета яркие, краски хорошие. Дорогие, видно. Клязьмин название прочитал, и тут у него душа инженерная вся как есть перевернулась, и он во весь голос закричал:

— Это где тут коленвал? Да вовсе не похоже! Это не вал коленчатый, а чёрт его знает что! Почему обман такой трудового народа?

И громко так, аж все к нему повернулись. Жена на руке повисла, шипит, уговаривает помолчать. Посетители, которые покультурней, подальше отошли, которые не очень культурные, те пальцами тыкать стали. Клязьмин не унимается, руками размахивает, возмущается. Собралась толпа, сторож прибежал, стал Клязьмина от картины оттаскивать и получил в глаз.

Дело закончилось милицией и товарищеским судом. А ещё жена от него ушла к актёру Малякину.

В большом горе Клязьмин сел и написал в Наркомат труда, Наркомат просвещения, Наркомат финансов, Наркомат внутренних дел, Наркомат юстиции и Наркомат почт и телеграфов, что есть такие художники, которые вовсе не пролетарские, а через них пострадал невинный инженер и распалась ячейка общества. И что гнать надо поганой метлой таких художников, которые трудовой народ обманывают, а сами даже коленвала нарисовать не могут!