Рассказ

Лера жадно хрустела блестящими зёрнами, ломая кожуру. На руки и синий диван брызгала кровь. Такая липкая, приставучая. Лера ощущала себя такой же. Весь мир — гранат, а она лишь неясный ошмёток, отлетевший от него. Отмёршие клетки эндометрия. Не принёсшие пользу Вселенной, а только запачкавшие её. Лишняя трата ресурсов, остаток, убыток. Хуже, чем глист.

Бесполезность. Безвестность. Безалаберность. Безработица. Бесталанность.

Лера выбросила красное в фиолетовое. До абсурда красиво: испитая до дна гранатовая плоть в мусорном пакете. Срочно нужно зарисовать. Дешёвыми, но мягкими карандашами на мятых листах, нежно хранимых для того, чтобы подставлять под подтекающую крышу. Вечная весенняя капель. Главное, чтобы без гроз.

Она глянула на нервные линии, на блёклые цвета. Кожура будто спрашивала: где твои выставки, Лера? Почему ты здесь, со мной? Как ты умудрилась отмыть масло с ещё ненатянутых холстов? Не переводи стрелки на Кощея, пришедшего в сонном параличе. Думаешь, что твой талант — это золото? Или твой труд? У тебя ничего этого нет, Лера. Так к чему этот диван, сшитый из тонн литературных смыслов, если есть скромные музейные лавочки, окончательно и бесповоротно заплёванные болгарским розовым? К чему чахнущая за стеной старуха с её уколами по цене утреннего кофе, если есть они — морщинистые дочери библиотечно-бухгалтерских муз и стражей заросших кладбищенских лабиринтов, рассеянные по углам мирового искусства? Иди, смотри и вкушай, но не трогай его руками — береги их для своего. Искусства, подобного мертворождённым могильным цветам, — они есть смерть для смерти, несущей смерть. Почему ты здесь, Лера, сама как сброшенная и ничем не заменённая кожа, лежащая в бетонном помойном мешке? Он шуршит стонами, криками, кряхтением и твоими безмолвными рыданиями. Сходи и вынеси мусор, Лера. Ни одной собаке не нужны твои трижды перемолотые кости.

Порвала рисунок и бросила за диван. Там лежат иголки, со времён школьной технологии. Они возмущаются: как ты можешь не уметь с нами обращаться, при твоих-то умелых руках? Там погребена яичная скорлупа. Она скорбит: ты даже за улиткой присмотреть неспособна, чёрствая и гнилая душа. Там валяется тысяча и один обрывок бессонных ночей. Они, в линию, клетку и пустоту, воют: ты не способна любить, Лера! Как хорошо, что тебе это запретили. Ты и должна быть вне закона, уродливая дрянь и паршивая гнида. Выброшенная на съедение тараканам, как и мы. Пусть они бегают по тебе своими оранжевыми лапками, трутся о тебя чёрным хитином, ехидно шевеля щекотными усиками. Они более живучие, чем твои чувства.

Лера рывком разблокировала планшет. Реклама усиленно твердила с каждого баннера, плашки и интеграции: встань с дивана, вынь лучшую одежду из шкафа, поговори с карманным психологом и верши свою лучшую жизнь. Мы всё о тебе знаем. Куда больше, чем ты сама. У нас есть алгоритм — ключик к твоему бессознательному. Дай денег — и мы раскроем весь свой... то есть твой, конечно же твой, потенциал. Ведь ты самостоятельно на это неспособна.

Окно притянуло к себе и заставило выглянуть через дырку в шторе. Хотя, скорее, это в дырке можно было отыскать штору... На улице было туманно. Что выглянет дальше? Рассвет, закат, титанический гриб? Последнее она вряд ли разглядит из-за осколков в глазах. Грязепыль на подоконнике укоризненно заставила её чихнуть: должно быть стыдно думать о худшем. Лера взглянула на небо, чтобы поблагодарить его и всё, что над и под ним, за то, что имеет. «Надеюсь, получилось достаточно искренне», — она задумчиво почесала царапину на руке.

«Хоть бы на арт-маркет сходила», — раздался сморщенный голос из-под дивана. Каляка-маляка никак не желала сдаваться. «Столько воли к жизни», — Лера посмотрела на свои разношёрстные ногти. Каляка бы царапала заколоченную крышку и рыла бы землю, чтобы сделать хотя бы ещё один вдох, а ведь у неё даже нет и такой роскоши, как податливые для зубов ноготки. А она? Даже не может сходить на модернизированный базар. Не может окупить столик. Потому что рисует отходы. Буквально. И не очень... Но весьма натуралистично.

Лера легла на пол, испещрённый геометрическим хаосом имени четырёх углов. «Если бы я была полом, то линолеумом. Дёшево и сердито. Дырки и волны. Скользящие носки счастливых детей. Они вырастут, ударившись о батарею, мигом вытянутся умом от осознания, что она греет не больше, чем подвальные сквозняки», — Лера раскинулась и делала незримого ангелочка в насухо растаявшем снегу. Так усердно, что запыхалась и решила притвориться мёртвой, чтобы её не заметила смерть, чтобы никто не положил монетку в зубы, как в жвачный автомат. Принимают ли в преисподней пятачки, или посмертная экономика тоже подвластна инфляции? Голова упала набок, не в силах больше упираться в потолок немигающим взглядом. Под диваном царила пыль, шерсть Рыси и выпавшие волосы давным-давно остриженной под ноль головы. Ноль ушёл в положительную сторону вдоль по координатной прямой. А хотелось бы, чтобы ушёл в минус. Чтобы череп медленно таял, будто у снежной бабы. Лысой снежной бабы, в прошлом — снегурочки с золотой косой. Золотой снег — недобрая примета. Особенно для детей.

Встать не было сил. Или были, но не хотелось их активировать. Взывать к теплу внутри. Зачем вставать? Смерти до неё дела нет. Будет тогда, когда она сама придёт. Или тогда, когда память избавит от её образа. Когда будет так хорошо, что даже плохо от желания жить.

Позвонил домофон. «Сколько времени?» Диванные критики умолкли — для них такого понятия не существует. Уже и больше нет. Они выбились из секундно-минутно-часовой колеи, потеряли всякое направление. Не видели солнца и луны. Не ведали дней. Они были памятью ради беспамятства. Время убило бы их.

— Кто?

— Я.

Четыре самые родные буквы пришли навестить своё отродье. Набрали на спор вымученный день его рождения на вытертых кнопочках и, сокрытая в ужасающем гудке, прямиком из прошлого раздалась трель влюблённых в воздух апрельских птиц. Два самых уютных слога принесли в качестве гостинца дом, спрятанный между коротковатых рук, таящийся на тёплой груди, укутанной в новый розовый свитерок, так напоминающий детский пледик с рыбками.

— Лер, что случилось?

— А что-то должно?

Улыбка. Такая голубая от чувств, красная от помады и фиолетовая от любви.

— Я шоколадку принесла.

— Пойду чайник поставлю.

— Вскипятишь или подогреешь?

— И то и другое, ма, — Лера невольно растеклась лицом, как бы ни старалась его держать. Акварельная клякса. Пятно Роршаха, в котором нельзя увидеть ничего, кроме счастья, режущего до боли.

Чайник наполнялся жгучим потом молекул, батареи начинали греть, сердце обретало свой смысл, гранат заново наполнялся соком. Лере главное было не разлить то, что накопилось в глазах. Уловить смысл своего существа, запомнить его и запечатлеть на свеженьком холсте. Его будет видно сквозь туман. Нечто новое, нечто хоть чуть-чуть нужное, нечто подвластное — всего-то на расстоянии вытянутой руки. Лера жаждала лишь услышать звон своего золота:

— Всё будет хорошо?

Удивлённо-понимающий, ничего и всё знающий взгляд.

— Конечно, будет.