В детстве я мечтал стать художником, но не простым — я хотел рисовать мультики.

Я рос замкнутым, молчаливым ребенком. Сейчас таких называют особенными, а раньше — дичок, бука или того хуже: УО — умственно отсталый. Друзей у меня не было, но мне и одному всегда было комфортно. Приходившие в наш дом гости быстро утомляли меня. На их вопросы я отвечал односложно или просто кивал головой и как можно быстрее старался спрятаться. Чаще всего я шёл в конец длинного, тёмного коридора, залезал в старый шифоньер с хранящимися в нём сезонными вещами, включал фонарик, доставал из кармана блокнот, простой карандаш и рисовал.

Рисовал я всегда одно и то же — маленьких человечков. Кружок поменьше — голова, побольше — туловище, из которого торчали палочки — ручки и ножки.

Домашние называли мои художества каракули.

Я рисовал своих каракуливых человечков и напевал:

— Палка, палка, огуречик. Вот и вышел человечек. Вот и вышел, вот и вышел человечек. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля.

Никто, кроме меня, не догадывался, что человечки были живыми, просто жизнь их до поры до времени скрывалась от чужих глаз.

Я брал из кабинета отца листы белой бумаги, ножницами разрезал их на небольшие прямоугольники, а потом просил бабушку сшить их в блокнотик.

На каждой страничке самодельного блокнота я рисовал одного-двух-трёх человечков на прямых или полусогнутых ножках, с раскинутыми в стороны или поднятыми руками. На каждом следующем листе мои человечки немного меняли своё положение. Это был кропотливый труд, который требовал терпения и усидчивости, но мне он нравился.

Если родители выгоняли меня во двор подышать свежим воздухом, я не противился, брал с собой карандаш, очередной блокнот и молча шёл рисовать на скамейку.

Потом, когда блокнот наполнялся рисунками я быстро-быстро двумя пальцами перелистывал его снизу вверх, и мои человечки оживали: двигались, толкали друг друга, играли в мяч, прыгали через скакалку. У меня получались настоящие мультики!

Однажды родители пригласили в гости папиного начальника. Папа сказал, он придёт с женой и сыном, моим ровесником, и просил с ним подружиться. Я кивнул в ответ.

Лёвушка — так звали сына папиного начальника — был рыхлым, малоподвижным, ни с кем не разговаривал, а его лицо почти ничего не выражало. Лёвушку посадили на мягкий диван с валиками, и он так и сидел, замерев и устремив взгляд на висевшую на стене картину в золотой раме.

Его молчание меня устраивало: он не приставал с глупыми вопросами, не мешал и был незаметен. И хотя мне очень хотелось спрятаться в своём убежище, я держал данное отцу слово.

Я присел на диван рядом с Лёвушкой, достал из кармана блокнот с живыми рисунками и стал быстро-быстро его перелистывать. Лёвушка скосил глаза в мою сторону, придвинулся и замер; потом прильнул ко мне, наклонил голову и заглянул в глаза. Я понял его просьбу без слов.

Я стал листать блокнот снова и снова, а потом вложил его в руки Лёвушке и также глазами сказал: «Попробуй сам». И у него получилось. Он перелистывал блокнот ещё и ещё и улыбался, улыбался, улыбался... В комнате вдруг все замолчали, а тётя Лина, мама Лёвушки, сначала засмеялась, а потом заплакала, или наоборот, а может, всё сразу, и Лёвушка, поняв, что привлёк внимание, зажал в руке блокнот и снова замер.

Я соскочил с дивана, схватил Лёвушку за руку и по тёмному коридору потащил к своему убежищу.

— Нет, нет! — прижав руки к груди, закричала тётя Лина. — Он боится темноты и замкнутого пространства, у него сейчас будет истерика, он упадёт, начнутся судороги!

Она бросилась за нами, но папа Лёвушки остановил её и крепко прижал к себе.

Я распахнул дверцу шкафа, сел, хлопнул ладонью возле себя. Лёвушка послушно опустился рядом. Мы оказались внутри старого шкафа, а наши ноги всё ещё стояли на полу. Потом мы залезли поглубже, прислонились спиной к стенке, подтянули к себе колени, и я быстро захлопнул дверцу.

Лёвушка всем телом подался вперед, потом отклонился назад, ударился головой о стенку, обеими руками больно вцепился мне в спину, задрожал всем телом и заскулил. Я включил фонарь, направил луч вверх, достал спрятанные в коробке из-под обуви блокноты и простые карандаши, вложил Лёвушке в руку и запел:

— Палка, палка, огуречик. Вот и вышел человечек. Вот и вышел, вот и вышел человечек. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля.

Лёвушка улыбнулся и успокоился. Потом мы долго рисовали каждый в своём блокноте, а я продолжал петь незамысловатую песенку.

Когда встревоженная тётя Лина тихонько приоткрыла дверцу шкафа, Лёвушка протянул ей свой блокнот и неожиданно тоненьким голосом запел:

— Палка, палка, огуречик... Ля-ля-ля. Ля-ля-ля. Ля-ля-ля.

Каждый день в течение следующей недели тётя Лина приводила к нам Лёвушку. В папином кабинете за письменным столом мы рисовали человечков, а наши мамы о чём-то разговаривали на кухне.

Вскоре родители нашли нам учителя рисования, и наши совместные занятия продолжались всё лето. Мне нравилась акварель, и я даже нарисовал пару забавных этюдов, хотя художника из меня так и не вышло. А Лёвушка остался верен карандашу.

Осенью с задержкой на год я пошёл в школу. Со временем у меня появились новые интересы, друзья, и всё реже я вспоминал Лёвушку.

* * *

Годы спустя, уже будучи человеком семейным, я повёл сыновей на премьеру мультфильма, завоевавшего множество наград. По его окончании на сцену вышли создатели фильма — художники-мультипликаторы. Это были солидные мужчины в костюмах и галстуках. Они улыбались, кланялись, раздавали автографы, принимали цветы от зрителей.

Один из художников — невысокого роста, в тёмном костюме, с бабочкой — был похож на большого ребёнка. Полноватый и неуклюжий, он переминался с ноги на ногу, отстранённо смотрел куда-то вверх и немного в сторону и беспрестанно теребил в руках небольшой, похожий на записную книжку предмет. Кто-то из детей протянул мужчине цветы. Обеими руками он потянулся к букету, уронил блокнот, наклонился, поднял его, виновато улыбнулся, взял цветы, попятился назад, споткнулся, чуть не упал — чьи-то руки тут же поддержали его — и сразу спрятался за спины коллег.

В этом человеке я узнал Лёвушку.