Не буду ему улыбаться. Не буду. Поздороваюсь сквозь зубы. Почти незаметно махну головой. Вот так. Чтобы понял. Всё понял. А может, он вообще не придёт на репетицию. Приехал ведь уже на другую постановку. На Жана Ануя. За своих «Женщин Джейка» всё получил. Зачем ему приходить? Да и зачем вообще поставили репетицию? Спектакль играем чуть ли не каждую неделю, все всё помнят. Ах, да, критики же. Я и забыла. Но, скорее всего, он всё-таки придёт.

Хожу в театр пешком и зимой и летом. Двадцать минут, пять тысяч шагов, сто тысяч мыслей. Обязательный фильтр в кофейне у театра. Иногда всё ещё по привычке хочется вместе с кофе затянуться сигареткой. Но потом вспоминаю, что бросила. Ничего, скоро совсем забуду о перекурах. Прихожу в театр обычно раньше всех. Первым делом включить в гримёрке обогреватель. Зимой холодина. О, Вероника уже здесь. И Света. И Лиза. Сегодня я не первая. Ах, да, критики же. Забыла совсем.

— Всем привет!

Переодеваюсь. Текст, телефон, бутылка воды, кофе, печенье, в туалет и на сцену. До начала репетиции пять минут. А вот и он.

— Здравствуйте! — вроде бы достаточно сухо. И с достоинством. Без имени-отчества. Равнодушно. Или прозвучало по-хамски? Получилось, как хотела, или переиграла? Ну вот, опять меня двоит! Невыносимы уже эти метания: всё, ухожу из театра — господи, да как же я отсюда уйду; к чёрту театр — не могу оставить; вот козёл, не взял меня в новую постановку — и без твоих ролей проживу, бездарный режиссёришка; да наплевать — и вот опять бессонная ночь! Тревожность хренова. Хреново раздвоение. Ну сейчас-то с чего, казалось бы? Дома не сижу, роли есть, работаю. А ведь знаю с чего. С ежедневного предательства. Все предают друг друга. И себя. Изо дня в день. И я. Тоже. Себя. Ежедневно, блин. Двоит ежесекундно. С того, что наконец-то вроде бы порядочный режиссёр, а опять предательство. Эх, Саша Фёдорыч, Саша Фёдорыч, что же ты Людку не взял в новую постановку? Про актёрское обаяние ей по пьяни говорил. Про честность говорил. Я ведь помню банкет после премьеры «Женщин». Всё помню. Каждое слово. А в «Медею» взял в итоге вместо неё звездёнку нашу. Не себя послушал, начальство. Предал себя.

И меня не взял. Но я — ладно. Мне про обаяние по пьяни никто не говорил. И не по пьяни тоже. Давно уже. А, значит, что? А, значит, я на сцене — фикция? Мне уходить надо. Давно пора. И в эту самую секунду понимаю, что следующей своей мыслью опять себя предаю — не физически уходить, морально. А предаю ли? Что сложнее — уйти физически или морально? Физически уйти — работу искать надо, трудиться, на хлебушек зарабатывать. Но вот морально уйти — проще, — хочу подумать я. А проще ли? Разлюбить? Не участвовать сердцем в круговороте лжи? Ух ты, как это я сейчас додумалась до того, чтобы предать саму ложь? А разве ложь можно предать? Нет, здесь закралась какая-то логическая ошибка. Как же разобраться в этом раздвоении? Меня двоит.

— Надя! Ты совсем оглохла? Начинаем прогон! Заряжайся на своё место! Сколько можно повторять! — кричит помощник режиссёра.

— Простите, задумалась! — выныриваю из своего ментального болотца, иду за кулисы, заряжаюсь на начало спектакля. Параллельно думаю о том, что сегодня все слишком уж что-то нервные. Ах, да, критики же прибудут вечером. Совсем забыла.

Репетиция проходит формально. Двигаемся по мизансценам, говорим текст. Это хорошо — хоть порядок немного наведём в некоторых сценах. На танцевальных номерах останавливаемся подробнее. Саша Фёдорыч почти не вмешивается. Так, корректирует некоторые нюансы. Всё по делу. Первый акт закончен. Перерыв десять минут. Беру за кулисами кофе, печенье, перехожу через сцену на другую сторону.

— Надя, у вас всё в порядке? — Заметил! Уж не знаю, понял ли, но заметил! Что-то почувствовал! Меня, правда, часто за больную принимают, когда я без макияжа. Может, он об этом?

— Да, — по-прежнему сухо и отстранённо. Уж очень хочется достучаться. Вот такое детское желание! Быть услышанной, понятой. Да я всего-то о самом малом — о честности. Это же так легко понять, дорогой Саша Фёдорыч! Потому что иначе зачем заниматься искусством, если не быть с собой честным? Зачем пытаться сказать что-то важное со сцены, если при этом предаёшь себя? Для тщеславия? Для самоутверждения? Для того, чтобы показать всем, какой ты гениальный? И плевать, что это всё обман и фикция? Автофикция.

Быстро прогоняем второй акт. Полчаса, чтобы пообедать. Бегом на причёску. Затем грим. Разговоры между делом, сплетни. Вовлекаюсь, поддаюсь на провокации. На ходу несколько раз предаю себя. Фу. Мерзость. Думаю, как бы отмыть испачканный сплетнями рот. Последние штрихи в гриме. Надеть костюм. Накрасить губы. Из трансляции голос помрежа: «Внимание, первый звонок». Бутылка воды, телефон в руки и на сцену. Проверяю реквизит. Второй звонок. Постепенно все стекаются к пульту помрежа. Чувствуется особый мандраж. С чего бы? Ах, да, критики! Актрисы кудахчут: «Что-то я волнуюсь», «Сейчас как начнём стараться», «Мне главное спеть, а остальное побоку», «Говорят, в этот раз одни женщины приехали. Ни одного мужчины! Для кого играть? Не понравится им бабский спектакль!», «Да этот спектакль любому критику не понравится — хоть мужчине, хоть женщине, — он же кассовый», «Конечно, спектакль однозначно не для критиков», «Зачем его вообще им показывать». Голос помрежа обрывает кудахтанье: «Внимание, третий звонок. Все готовы к началу спектакля».

Спектакль проходит на особом нерве. С каждой сценой кажется, что это высшая точка энергии, но нет. Каждая следующая ещё мощнее. Всё ярче и отдача зрительного зала. Я поддаюсь общему пульсу, вливаюсь в бешеный ритм. Предела нет. И уже совершенно непонятно — это высшее мастерство актёрской игры или истерика. И каждую секунду этого ненормального, пограничного состояния раздваиваюсь. Изо рта поставленным голосом выходит текст роли, с подачей, на диафрагме, и одновременно с этим засасывает ментальная болотная жижа. Меня двоит всё сильнее. Интересно, это вообще норма для человека или мне пора к психиатру? Невозможно же жить в постоянном раздвоении, в дисгармонии, в ежедневном маятнике, когда тебя швыряет из стороны в сторону, из убеждения в убеждение, ежесекундно мотыляет из «да» в «нет» и обратно? Или именно это и есть жизнь? Что делать — бунтовать и бороться или расслабиться и отдаться раздвоению? Мимикрировать под двуликую среду предателей или уходить? А если уходить, то морально или физически? И что из этого будет победой, а что поражением? Что из этого требует самой большой, великой воли? Что станет моим покаянием и епитимьёй? Невыносимо!

И в этот самый момент вдруг становится почему-то очень больно. Очень. Начинается пожар. Сначала я даже не понимаю, в каком месте горит. Что нужно тушить? Потом пожар резко сменяется холодом. Ледяным. Тело немеет. Особенно почему-то правая рука. В это время действие продолжается, выкрикивается текст, пробегаются мизансцены, спектакль идёт к финалу. Но почему так хочется лечь в кровать? Укрыться пледом? Закрыть глаза? И не открывать их больше никогда? Почему так больно? Кто-нибудь, помогите! В паузе вдруг вижу кровь. Слежу взглядом за струёй. Вижу начало. Чёрная дыра в правой руке. Вот почему я не могу её поднять. А как же финальный танец? Как мне танцевать с простреленной рукой? Поклон проходит в тумане. Неистовые овации. Перевозбуждённый зритель. Аплодирует стоя. Цветы. Всё скрывается в мутной пелене. Слишком долгий поклон. Бесконечный. Наконец он заканчивается. И я ухожу за кулисы. Навсегда.