Кофе возвращает ему имя.

Например: «Давид, тебе как всегда? Или плеснуть ликёрчику?»

Алкоголь Давид не пьёт с тех пор, как уснул на пляже, а проснулся от того, что пьяные подростки ломают ему ноги.

К счастью, кости у него тонкие, как у цыплёнка, и, пока санитары таскали его на руках, он радовался, что не такая уж он и тяжёлая ноша.

А кофе с ликёром пахнет больницей, где его склеили, усадили в коляску и выпихнули жить обратно, пока он с надеждой ждал, когда наконец это всё кончится.

Растворимый из ночлежки Давид не пьёт: ему можно только чашку в день. И он въезжает в бар, и никто не бросает ему монеты, а это он сам протягивает их Цезарю.

А тот упрямо старается не замечать, отворачивается и говорит: «Вчера мой сын выиграл в футбол, угощаю!» Или: «Завтра я выходной, угощаю!»

Кажется, вся жизнь Цезаря — череда праздников.

Как-то Цезарь пытался незаметно добавить монет от себя, но тогда Давид сказал ему пару злых слов.

Он не хочет подачек, он хочет говорить: «Цезарь, привет! Есть новости?», и пить свой эспрессо, и слушать, что в Никарагуа опять бардак, а брату Цезаря угрожает мафия, и теперь им тоже придётся бежать.

Иногда Давид ненавидит Цезаря, крутящегося за липкой барной стойкой, и его так и подмывает сказать: «Почему ты радуешься этой дурацкой работе в этом отстойнике, у тебя же был собственный ресторан?»

И чтобы сравнять счёт, Давид тоже начинает праздновать: «Сегодня я выкурил всего одну, угощаю!»

А когда врач говорит, что его органы убиты, но несколько лет жизни у него всё же есть, они празднуют целую неделю.

И Давид думает, что раньше это стало бы проклятием.

А теперь он раскидывает перед собой все эти вереницы дней, крутит туда-сюда, и в них расползаются длинные-длинные часы, когда он катится по центральной улице, здоровается с прохожими, строит рожи детям, машет рукой аптекарю, а утром, как каждый день последние три года, Цезарь поднимает дверь-жалюзи, чтобы открыть бар, говорит: «Доброе утро, Давид! Храни тебя Бог. Тебе как всегда?», — и входит внутрь.