В субботу после полудня, уставшие от длинной недели, мы вырвались на море. Окунулись разок — и собрались домой.

— Едем? — бросает вскользь Ника, как будто решение принимает не он.

Я пожимаю плечами — лишь бы не быть во всём слишком удобной. Меня не отпускает море. Волны по-прежнему держат моё тело в течении.

— Ничего не забыла? — снова спрашивает Ника, уже приноравливая ноги к педалям, укладывая руки на руль. — Возвращаться не буду.

— Ничего, — отвечаю. — Поехали уже.

Машина трогается, я смотрю вперёд, а Ника назад, вывернув шею. Знаю, сейчас он злится на мою шляпу, я так и не надела её, она так и лежит сзади, заслоняя обзор. Но Ника молчит. Он тоже устал от этого дня.

Слышу, как гравий шуршит под колёсами. Среди леса, запутавшись в листве, мерцает солнце. У меня голова болит, ноет живот, всё сегодня кажется долгим и утомительным. Тяну руку в полку на дверце — там семечки и пакетик для шелухи.

— Нет, Аня, — голос у Ники резкий. — Нет.

Я выдыхаю, чтобы не наговорить лишнего.

— Вся машина уже засрана, — добавляет он, как будто от этого легче, как будто теперь понятно, почему он так зол на меня.

В сущности это ничего не объясняет.

Хочу спросить его: почему каждый миг удовольствия теперь отравлен. Хорошо, что уже вечер, дома останется только помыться и лечь спать.

— Ника, — всё-таки говорю я, — а что, если нам разбежаться? Как думаешь?

Ника молчит. Даже представить сложно, что там у него внутри.

— Я знаю, ты устал. На тебя столько всего навалилось. И работа. И мама. И я ещё. Но так же нельзя.

— Как нельзя? — огрызается он; мне кажется — это не мой Ника.

— Вот именно так. Ты слышишь себя? Как ты со мной говоришь?

— Как?

— Как будто я тебя раздражаю. Мешаю чем-то, не знаю. Если уйду, может, тебе легче будет?

— При чём тут это, — он опускает веки пока на дороге пусто. — Просто ты... Слушай. Ты хочешь квартиру или нет?

— Это сейчас важно?

— У меня сложный проект. Можно как-то... — Ника держит во рту слово, но оно прорывается: — Не приставать ко мне. Можно? Хотя бы месяц?

— Хорошо, — я упираюсь плечом в стекло, клоню к плечу голову. — Только так жизнь пройдёт. А ты жил-то вообще?

Ника раздражённо фыркает. Искоса я смотрю на него — не узнавая — и всё же пытаюсь узнать. Узнаю маленькую родинку под губой, узнаю складку на правой щеке, узнаю скулу, бледную, в оспинках, заметных только вблизи. Всё постепенно встаёт на свои места, но мне по-прежнему неуютно, как будто кто-то — чужой, коварный — снял с моего Ники кожу и надел на себя.

— Когда у нас будет квартира, ты успокоишься?

На дороге появляются встречные машины, Ника крепче берётся за руль, создаёт себе важное дело, чтобы укрыться от неудобных вопросов.

— Никита?

— Не знаю, — цедит сквозь зубы. У него не находится сил задуматься.

— А я устала, — отвечаю сама себе. — Устала из каждого часа, из каждой минуты высасывать максимум. Просто, понимаешь, у всего есть предел. Однажды от лимона остаётся только шкурка и больше ничего.

Вдруг вижу нашу старую однушку, наш коридор и пуфик справа у двери. На пуфике скомканный плащ и зонтик — с прошлого дождя уже месяц прошёл. Между пуфиком и стеной воткнуты пакеты, сложенные вчетверо, и потому пуфик придвинут к стене вплотную. Поверхность пуфика бархатиста, сиденье обрамляется каёмкой, и если дотронуться, можно ощутить ворсинки и жёсткий дерматиновый кант — но я ничего не ощущаю.

Возможно, Ника, ты прав. В какой-то момент необходимость снова — снова и снова — видеть этот пуфик у двери, касаться его ворса, натыкаться на плащ с зонтом доконает меня. Я вдруг пойму, что этот пуфик — и эта квартира, и два немытых окна, и отбитый краешек плитки в ванной — это и есть моя жизнь. Вся — как она есть и какой она будет. Такая убогая, будто карандашная серая точка на карте голубых океанов и охровых гор.

Вот только — нет, Ника, ты просто пока не понял — точку эту проще стереть, чем вырваться за её пределы.

Мельком вижу огромную морду тягача — проносится совсем рядом, мимо лобового стекла. На приборной панели почему-то вздымается пыль. Я слышу звук — как будто гроза набирает обороты, но тут же стихает — и звук резко обрывается.

Становится слишком тихо. В груди как будто застревает вздох.

— Хочу умыться, — медленно, тяжело проворачивая язык в онемевшем рту, говорю я, ощущая, что щёки и лоб облепила мокрая пыль. — И ноги помыть.

Сумерки невесомо наплывают на жёлтое здание заправки. За стёклами, в ярком пространстве, пестрящем упаковками чипсов, мельтешат размытые силуэты. Что-то невидимое, но плотное отделяет меня от них. Я не спешу внутрь. Бесполезно и больше не нужно. Пыль на лице, песок на ногах — уже не доставляют дискомфорта.

Лавочка под широким козырьком. Слева стеллаж с рядом цветных бутылок. Растрёпанная хозяйка ведёт маленькую собачку за угол на выжженную солнцем лужайку.

Бесхитростное окружение каким-то естественным образом вытягивает из меня нити воспоминаний. Я вижу: подъезд в отчем доме, школьную парту, ночное небо, крутящийся барабан стиральной машины, а в нем, как будто покорившись бесконечности, красный носок раз за разом проходит одну и ту же траекторию круга.

Что-то лопнуло во мне будто. Суматоха, что копилась внутри годами, вытекает наружу.

Прямо напротив заправки какое-то столпотворение. Какие-то люди. Какой-то ажиотаж. За спинами людей плохо проглядывается дорога. Но смятая морда тягача нависает над ними всеми будто угловатая жаркая тень — и ничто не может скрыть её от меня. Как и меня — от неё. Толпу этот факт пугает. Меня же — почему-то нет. Под тягачом смята в гармошку наша с Никой машина, в машине — двое.

Я вижу: пешеходный мостик через узкую речку, две полосы от колёс по дороге на дачу, грязную лужу под пригорком возле железных ворот. В щитовом домике мама, которой нет на свете пятнадцать лет — сидит у стола, в мятых шортах и лифчике от купальника. У неё пятнышки на плечах, у меня теперь тоже. Сейчас выпью чаю — и пойдём по грядкам собирать урожай.

Чашку малины, два огурца, пучок лука.

Сумерки заглатывают дорогу, растворяют в себе искорёженный металл. Я не чувствую ни холода, ни жары. Я ничего больше не чувствую, ничего не слышу, но напоследок, как будто по инерции, пытаюсь напрячься, чтоб испытать оставшийся в загашнике миг счастья.

Ыыыыых. Зажмуриваюсь. Подтягиваю скулы. Сжимаю в спазме живот, вбираю в себя промежность.

Я, кажется, чувствую что-то — но чувство скользкое, эфемерное, протекает сквозь меня, не задержавшись и долю секунды.

Остаётся только вкус малины на языке, и хруст крохотной косточки, лопнувшей между зубами.