Маша зажмурилась и, повернувшись к дереву, начала:

Я считаю до пяти, хоть могу до десяти:
Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать.
Кто не спрятался — я не виновата!

Последние слова считалки Маша почти прокричала, а затем вновь огляделась. Этот незатейливый фокус девочка повторяла уже в третий раз. И надеялась, что мама таки выдаст себя, беспечно выглянув из-за куста, а может, мелькнув у неприкрытой калитки или за железными прутьями забора, что окружал единственный в конце этой улицы дом. Но мама не показывалась.

Несмотря на свои четыре года, Маша сумела совладать со слезами. Хотя немало досадовала на то, что мама нисколько ей не поддалась. Ведь играли они в прятки не взаправду, а всё-таки понарошку.

Суровый от мороза ветер, беспрестанно царапающий редкими снежинками лицо, вдруг донёс очередным порывом хряский стук двери. И в тот же миг на крыльце дома возник съёжившийся и дряхлый дед. Одетый в ватник, с растущей от щёк до пояса бородой, он волочил по стылой земле деревянную лопату, которая, точно живая, подпрыгивала за ним на каждой кочке.

Заметив деда, девочка сразу припомнила странный материнский наказ. Ровно перед игрой, отдав свёрнутую вчетверо бумажку, мать сказала, что если Маше наскучат прятки, а её она всё ещё не найдёт, то записку надо будет передать кому-нибудь из взрослых в доме. Послушная Маша так и поступила.

Дед долго щурился на девочку из-под седой заросли бровей, загадочно шевелил спрятанными в бороде губами, а потом, не раскрывая записки, велел Маше следовать за ним и направился в дом.

Там в крохотном закутке слева от входа он обжил уютную каморку. Разыскав на столе в ворохе хлама оставленные очки, дед водрузил их на переносицу и застыл над запиской. Маша, пока он разбирал буквы да слова, успела скинуть на табурет неказистое пальтишко с шалью и заметила, что в комнате душисто пахло сухими берёзовыми вениками. Спаренные бечёвкой, они висели, как дорогое украшение, прямо над кроватью, а рядом с ними пузатый отрывной календарь.

Не желая больше молчать, Маша строго отметила:

— А у вас неправильный календарик.

— Что? — отвлёкся от записки дед.

— Сегодня девятое, а там ещё восьмое.

Дед растерянно уставился на календарь.

— И то верно. А ты разве уже умеешь считать?

— До десяти, — похвасталась Маша. — И маленько читаю.

— Ишь ты! Ловка сестрица.

Он отодрал лист с уже минувшим днём и, разгладив следующий, на котором чёрным выделялось девятое февраля тысяча девятьсот сорок второго года, сказал:

— А ты откуда такой невиданный фрукт будешь?

— Я не фрукт, — обиделась Маша.

— Да это я так, в хорошем смысле. Жила-то ты где?

— В Гатчине.

— Ого! Далёко забралась.

— А я бы и дальше могла — я крепкая. Только у мамы ноги вредные стали.

— Это как?

— Ну, то слушаются её, то не слушаются. Поэтому мы больше и не ходим.

— Да-а, напасть, — качнув спутанными седыми лохмами, вздохнул дед и добавил: — А я, знаешь, здешний — из Перми, или по-нынешнему Молотовский, значит. Можешь звать меня просто дед Степан.

Он рассеянно тронул пальцами переносицу и опять уставился в записку. Видно, чем-то она беспокоила деда Степана, рассудила Маша, если он так ей зачитался, и не стала ему мешать. Тем более что мгновение назад заметила на столе неприбранный кусок рафинада и уже не могла думать об ином.

Правда, сахар заинтересовал не только девочку, но и другого, едва ли ожидаемого здесь гостя. По замусоленному обрывку газеты, что нависал над куском сладкого, трусил похожий на жирную семечку таракан. Обежав его, да нахально ощупав со всех сторон усами, он вскарабкался на обломанную верхушку и навечно приклеился к вожделенному лакомству.

«Хорошо же живёт дед Степан, — покачала головой Маша, — раз тараканов сахаром угощает!» А таракан, точно дразня, поднимал в воздух то одну лапку, то другую и, как казалось девочке, тряс ими от удовольствия.

Будь, конечно, Маша у себя дома, то не спустила бы этому рыжему наглому усачу возмутительной выходки. Попомнил бы таракан их нынешнюю встречу. В таких делах она была непримиримой. Ну а тут…

Маша украдкой покосилась на деда. И обнаружила, что тот тоже глядел на неё. А затем вдруг, встрепенувшись, хлопнул себя по бокам:

— Вот же горе-хозяин! Ты ведь, поди, есть хочешь. Сейчас что-нибудь сообразим.

И дед Степан шумно и живо захлопотал у стола. Немедленно появился сухарь с его ладонь да кипятильник, который он окунул в стакан с водой. А усатая нечисть к той минуте успела шмыгнуть куда-то в потаённое место.

Вскоре Маша уже мочила солоноватый на вкус сухарь в ароматном от заваренных трав кипятке. Перепавший же ей после таракана кусок рафинада она сунула про запас в карман, незаметно перед тем почистив о шерстяную юбку.

— Ну вот, сейчас перекусишь, — сказал дед Степан, утирая пот неуклюжей широкой пятернёй, — а после я тебя с Ниной Ивановной познакомлю.

— А кто это?

— Да считай, что самый важный человек в этом заведении.

— Директор?

— Во-во, она самая. Заведующая. Спросим у ней разрешения, и поживёшь пока тут.

— А мама?

— Что мама? Сама же говорила: с ногами беда. Ей пока и этих забот хватает. Должна же понимать.

— Я понимаю.

— Вот и молодец! — одобрил дед Степан. — К тому же здесь не заскучаешь, потому как ещё добрая сотня таких же, как и ты, бесенят живут — и мальчиков, и девочек. Тож родителей дожидаются.

Маша, разделавшись, наконец, с сухарём, собрала на ладонь крошки да с шумным азартом втянул их в рот. И затем спросила:

— А она строгая?

— Кто?

— Директор ваш.

— Ну-у, не без этого.

— А если не разрешит?

— Куда ж она денется?! — возмутился дед и тут же подумал: «Хотя, конечно, при живых родственниках сюда никого не берут. Но где ж нам твоих теперь сыскать?»

Чуть поразмыслив, он захватил с табурета Машину одежду и повёл девочку за собой вдоль коридора, наставляя по пути:

— Знаешь, ты в разговор пока шибко не лезь. Я сам растолкую всё Нине Ивановне. Спросит — ответишь, а нет — знай помалкивай, так вернее будет. Хорошо?

Гулкая степенная поступь и семенящие шаги раздавались всё глуше и глуше в коридоре. Временами, отскакивая от стен, эхо ещё доносило то бас, то, словно песнь одинокого комара, зыбкий голосок. Пока всё это вместе не задавила разом однообразная непроницаемая тишина. А на столе в каморке осталась лежать позабытая дедом Степаном записка, на которой химическим карандашом, тускло и с корявой поспешностью, было выведено:

Муж погиб. Родственников — никого. Позаботьтесь о Маше, кормить нечем.