Трость я купила в августе. После того, как чуть не упала на витрину в торговом центре. Аптекарша показывала мне выдвигающийся шип и рассказывала, как удобно им пользоваться в гололёд. Я смеялась: зимой мне трость уже будет не нужна.

А в декабре навалило снега. Под ногами он превратился в бугристый скользкий наст, словно в один миг замёрзло бурлящее мелкое море. Шип постоянно соскальзывал с ледяных бурунов. Правую ногу я не чувствую уже месяц. До операции остаётся встретить новый год, съесть холодец и похудеть на двадцать килограммов. Две недели.

Я иду домой поздно вечером, стараясь не потерять пакет с подарками и равновесие. За двадцать шагов до подъезда трость, ноги, пакет и я разваливаемся в разные стороны. Сижу в круге света от прожектора посреди серой тишины. До скамейки три метра ползу на коленях. И без того замёрзшие без перчаток руки чувствуют, кажется, каждую льдинку и песчинку. Длинный пуховик мешает и цепляется за ледяные выступы. Расстёгиваю его. Добираюсь до скамейки, подтягиваюсь, но поскальзываюсь и срываюсь. Кручусь, пытаясь упереться бесполезными ногами и подтолкнуть себя. Барахтаюсь в этом ледяном море. Кое-как укладываюсь на живот. Подтягиваю ноги, переворачиваюсь. Усаживаюсь. Грязный расстёгнутый пуховик, промокшие насквозь брюки, ободранные колени, правый ботинок, оказывается, свалился ещё на середине пути, и красный шерстяной носок болтается на пальцах. Я плачу. Падает снег, и тишина вокруг становится светлее.

* * *

Когда бы я ни проснулась, в комнате темно и тихо. Я знаю, что сейчас декабрь. На улице я была последний раз ещё в октябре. Я не переношу света и звуков. Телевизор выключен, книги стоят ровными стопками, телефон молчит. Мне боятся звонить. Так они оправдывают своё молчание. Я не жалуюсь. Мне спокойно в маленьком круге света ночника. Зиму я чувствую от стены у изголовья кровати. Здесь, на стыке плит, холод проникает ко мне и не даёт забыть о смене погоды. Эта зима холодная, ветреная и бесснежная, без намёка на солнце. Левая рука уже неделю не слушается, лежу и баюкаю её, прижав к груди, чтобы она не чувствовала себя чужой. На батарее узелки из ярких полотенец — мои завтрак и обед. Мама, уходя на работу, оставляет мне сосиски, пельмени, кусочки курицы — всё, что не нужно резать и держать двумя руками, что можно съесть лёжа. Я могу только смотреть на серое небо, на белый потолок, на корешки недоступных книг. Я не мечтаю, не планирую, не загадываю, только сплю. И однажды, когда я просыпаюсь, замечаю, что в комнате становится светлее и вижу крупные хлопья снега за окном — ещё одно доказательство, что вне моей комнаты есть жизнь.

* * *

Дурацкая игрушечная ёлка расхаживает по подоконнику, словно подначивая: «Вот смотри, я хожу лучше, чем ты!» Завожу её снова и снова. Белый снег под окнами палаты усыпан ягодами рябины. Во все стороны расходятся птичьи следы. Низкие кусты превратились в сугробы, по проложенным между ними дорожкам изредка пробегают люди, и я представляю, как снег хрустит у них под ногами. Магазин напротив украсили новогодними гирляндами. Прохожие суетятся, спешат, а я стою у больничного окна и машу руками выбежавшей от меня маме. Уже два дня, как я могу читать. Бессонные ночи и долгие дни теперь наполнены Стивеном Кингом. До этого я могла только смотреть глупые сериалы и бесконечно листать каталоги интернет-магазинов. Мозг — странная штука. Завтра меня выпишут и я закажу живую пихту на Новый год. А главное, я буду топтаться в сугробе до тех пор, пока мама не уведёт меня в машину. Я смотрю, как падает снег, и начинаю радоваться и мечтать.