С иконы на Катерину смотрела женщина, чей лик ничем не отличался от внешности той, которая прямо сейчас за стойкой внутрицерковной лавки ковырялась в ящике со свечами. Те же тонкие брови, той же глубины морщина на лбу, та же покрытая платком овальная голова. Почему одна там, другая здесь, Катя разобраться не могла.

— Красные? — колко уточнила старуха с тонкими бровями. — Пятьдесят рублей.

Катя усмехнулась: любовь по цене пирожного в буфете. По столу звонко покатились монеты. Пахло пряным ладаном, стены давили, Катя спешила выйти из церкви, вдруг кто-то окликнул её.

— Папа? Ты чего здесь? Грехи замаливаешь?

— Катя, ладно я...

— А я к твоей собралась! — перебила Николая дочь.

— Куда? Зачем?

Николай замялся, глаза его забегали, на висках моментально выступил пот. Катя сияла.

— Ты никуда не пойдёшь! — эхо мужского голоса пронеслось по церковным коридорам. В это время из зала, следующего за иконостасом, вышел отец Сергий, ухватил Николая за локоть и уволок к аналою.

А говорят, Бога нет! Катерина надавила на тяжёлую дверь, глубоко задышала и убежала. За забором её ждала Наташа. Катя в красках поведала ей о встрече с отцом. О его выпученных глазах, мокрой в пятнах футболке и приветливом хвостике, которым тот завилял, когда на горизонте появился хозяин в рясе. Сёстры рассмеялись.

Они и смеялись-то очень по-разному. Катя звучала как поползень, Наташин смех больше напоминал лошадиный. При этом Наташа была миниатюрной, воздушной девочкой с вздёрнутым носиком, раскосыми голубыми глазами, а волосы её цвета ранней пшеницы пушились от ветра. Катина голова отличалась от головы сестры-двойняшки. Тёмная густая коса, стянутая резинкой на макушке, глаза тусклые, серые, всегда в пол. Губы Катя красила в алый последние три из своих семнадцати лет, потому что, как ей казалось, собственный цвет губ ей не подходил. Наташа говорила, Катя кивала. Наташа улыбалась по зову сердца, Катя же расплывалась в улыбке, когда хотела кого-то позлить, как в случае с отцом. Сёстры хоть и слали друг друга к чёрту, но теперь чаще дружили. Это Наташа надоумила Катерину сходить за любовью к той, чьё имя в семье не произносилось.

Деревенские обходили девятый дом по Лесной стороной, побаивались. Но если вдруг что-то важное: богатств у высших сил попросить или проклятье на соседку навести, через страх жители Воздвиженки самоотверженно переступали. Цыганка, чернобровая, черноглазая, получившая дар от умирающего деда, все эти похождения не очень-то жаловала, баб да мужиков в дом редко пускала. Но если приходил кто на судьбу погадать или чувства высокие приманить, Марина не отказывала. В тот вечер в дверь к цыганке постучалась Катя.

— Проходи, коль не шутишь, — почти шёпотом пустила Марина Катерину за порог. — А ты чего там стоишь? Будьте как дома.

Катя поёжилась, Наташа прошла следом. Комната ведьмы ничем не отличалась от обычных комнат: обои в цветок, телевизор в углу, тюль. На вешалке у печки висели мужские рубашки, заметив которые сёстры переглянулись. Цыганка плавно указала Кате на место. Катя села за стол.

На столе отчего-то чернела глиняная кружка, ручку её уродовал скол, изнутри выглядывала запотевшая паутинчатая плесень. Несло оттуда гнилью и осиновым дымом. Марина взяла кружку в руки, что-то невнятно буркнула. Прибежал Серёжа. Щуплый хромой мальчик, всё это время наблюдавший за Катей из-за угла, виновато поклонился хозяйке, ухватил рыхлую посудину и унёс её в соседнюю комнату. Больше не появлялся.

— И зачем тебе эта любовь? — внезапно, но все так же спокойно, как бы в промежутке между поцелуем и мытьём полов, заговорила Марина.

— А тебе зачем? — бросила в неё Катя, приподняв бровь. — Наташу вот мама любит, только о ней всё. Отец к тебе. Петя за Машкой. А я?

— И ты, и ты важна, — Марина смотрела куда-то сквозь, — будет тебе любовь, подожди только.

— Я не к мозгоправу пришла!

В оконную раму что-то легонько стукнуло, тихо тикали часы, где-то покашливал Серёжа.

— По судьбе тебе Петя, пойми ты. Полюбит он тебя. Не завтра, не через год, но полюбит. А приворотом беду наведёшь, — в такт часам Марина перебирала пальцами по столу. Катя не менялась в лице.

— Он мне сейчас нужен, у нас выпускной на носу! А я тебе — всё, что хочешь!

Наташа нагнулась к сестре, что-то шепнула ей на ухо, та отмахнулась, словно от мухи. Ведьма вручила Кате бумажку. Пояснила, что любовь раздают на кладбище рано утром, что просить её надо бы у креста покойника, который при жизни тебя любил, что встать следует к нему лицом, зажечь свечу и вслух читать заговор с листа.

— Свеча догорит, уходи и не оборачивайся! Всё поняла?

Катя вышла в ночь. Её пошатывало, кривило. Рано утром? Сегодня? Контрольная первым уроком. Подождать, может? Завтра, может? Луна завтра неподходящая. Маме я что скажу? Свеча, крест, заговор. Не потерять бы. Петя?

Под ивой у магазина тревожно курил высокий кудрявый парень в джинсе. Он заметил Катю и робко помахал ей свободной рукой.

— Тебя проводить? — выкрикнул он.

Катя поспешила мимо. Ей вдруг захотелось дышать.

Уснула она не сразу, а как уснула — оказалась в далёкой одинокой пустыне. В той самой, что время от времени являлась во сне Наташе. Катя стояла по щиколотку в песке, горячий ветер обдувал её скулы, коса мотылялась, ресницы липли друг к другу, солнце слепило и обжигало. Стоять было невыносимо, Катя попыталась сделать шаг, упала на колени. Слёзы текли по щекам, выжигали на них тонкие борозды. Катя тлела. Она впервые обратилась к небу, небо велело:

Выйдешь отсюда, когда песчинки, что видишь вокруг, на чёрные и белые переберёшь.

Катя тонула в песке, во рту всё скукожилось, руки покрылись морщинами.

«Это невозможно, это невозможно!» — хотелось кричать — не кричалось. Катя стонала, мычала. Вдруг откуда-то из под пальцев ног зазвучала музыка. Это вальс.

— Петя!

Катя поднялась, вытерла со скул фантомные слёзы, плащ накинула на пижаму, свечу и спички в карман сунула. До кладбища недалеко. Наташа плелась позади.

По деревне уж начали кричать петухи, когда сёстры поравнялись с хрупким дубовым крестом, выкрашенным в сливочно-белый. Она этот цвет любила. Та, что манила с портрета, мягко прибитого отцом на крест. Голубые глаза, пшеничные волосы, улыбка широкая, как у мамы. Катя поставила под портрет свечу, дрожащими руками зажгла её, затараторила выученные по дороге строки.

—...Обо мне и днём, и ночью вспоминать!

Закончила, опустила взгляд на могилу, где догорала свеча, устремилась к дороге, услышала тихое:

— И что ж ты, сестрица, меня не обнимешь?

Виновато воротилась Катя к кресту, коснулась его нежно. И нежно застыло солнце на горизонте, и Катя застыла. Ни руками, ни ногами, ни ресницами не могла больше двинуть. Кричала Катя, только рот открыть не могла. Стояла, до крови под ногтями вцепившись в крест. День, ночь, год простояла Катерина в обнимку с портретом. Ходила к могиле мать, ходил к могиле отец, Серёжа к могиле ходил, Петя плакал, курил, плакал, курил. И прилетал соловей, и пел, и стонали где-то колокольчики да колокола, галдели зеваки, небо гремело. Катя стояла, Катя молчала.