Искать заначки я начала через месяц.

Первое время больше тревожила кухня. Я отмыла в ней всё, что можно отмыть. Купила жёсткие мочалки, мягкие мочалки, умные тряпочки из микрофибры, специальный гель для плиточных швов. Все поверхности стали гладкими и незнакомыми. Кухонные шкафчики казались какими-то ненастоящими, как домик Барби. Неужто я такое купила, где вообще был мой мозг?

С другой стороны, я вышла замуж за человека, который спрятал за съёмной потолочной панелью бутылку рома, полез за ней, упал и получил осложнённое сотрясение мозга. Что уж говорить о шкафчиках.

С того дня прошёл месяц, лучше Вите не становилось. Я к нему ездила дважды в неделю, возила жидкое питание, мазь от пролежней, эти огромные пакеты с памперсами. Врач вроде бы сказал, что памперсы не нужны, но как-то неуверенно. По лицам медсестёр я поняла — лучше привезти.

В палату зашла только один раз, самый первый. Витя лежал на сером белье посередине широкой кровати. Лицо было бритое и бледное, щёки все куда-то ушли. И когда только успели, это ж два дня после падения только прошло. Но нет, щёк не было, ни одной. Вообще, лицо стало совсем незнакомое, почти как те шкафчики. Как будто всё с него смылось, весь этот внешний слой. Как будто его тоже вернули к магазинным настройкам.

Я поздоровалась, хотя это и казалось идиотством. Витя спал, что делать, было непонятно, хотелось проверить вотсапп и почту, но я держалась. По бокам кто-то плакал, кто-то смотрел видео на телефоне. Палата была интенсивная, но не отдельная, на шесть коек.

Родственники приходили ко всем.

Я посидела тогда минут двадцать, поехала домой. Больше в палату не заходила.

Дочки ездили, и по одной, и вместе, возвращались заплаканные. Иногда и сумки захватывали, но не каждый раз. Они же ездили с учёбы, а туда нельзя с памперсами. Так что сумки чаще возила я.

Насчёт его состояния я звонила по телефону, девушка-диспетчер отвечала всегда одно и то же:

— Состояние стабильное, динамика положительная.

Врач также говорил, что состояние стабильное, что Вите повезло, что всё могло быть много хуже. В общем, всё было хорошо, кроме того, что он никак не поправлялся. Приходил в сознание, но ненадолго, больше спал. Ел очень плохо. Дочек вроде узнал, но старшую всё время спрашивал про школу, а она была на четвёртом курсе.

Через неделю я и звонить перестала, поручила это дочкам.

— Ты что, совсем не любишь папу? — спрашивали они, тревожно заглядывая мне в глаза.

Я сказала, что люблю, конечно. Что ещё я могла сказать?

Вообще-то мы хотели развестись.

Давно хотели, наверное, года два. Но всё не могли собраться, то у младшей ОГЭ, то ЕГЭ, не хотелось её волновать. В марте вопрос снова встал ребром, но решили подождать до осени. Младшая поступит, уедет в Москву. Старшая как раз тоже съехала. Могли бы наконец развестись в тишине и покое.

Поэтому я и рассердилась на весь этот детсад с ромом в потолке. Зачем прятать, пил бы так, я всё равно не стала бы с ним ссориться. Уже не было сил. Остался бы с целой головой, развелись бы спокойно, и мне не пришлось бы в больницу ездить.

Из-за рома я тоже рассердилась.

Не сразу, сначала испугалась. Прихожу со смены, открываю своим ключом, иду на кухню воды попить, а там Витя лежит в чёрно-красной луже. Это ж я потом поняла про ром. В первое мгновение я просто заорала. Громко заорала, соседи даже полицию вызвали, она приехала одновременно со скорой.

Но потом я рассердилась. Надо же — ром!

Оказывается, Витя у меня пират, гроза семи морей. На праздники он никогда ром не покупал, в гостях тоже не пил. А в потолке, оказывается, хранил для особых случаев. Видно, думал, что под окнами его ждёт пиратский фрегат. Разведёмся — и он уплывёт на этом фрегате к приключениям и юным мулаткам.

У меня планов насчёт мулаток не было. Но хотелось поехать в отпуск осенью в Кисловодск. Одной, и чтобы ходить по аллеям, читать, на горы любоваться.

Ну а получилось вот так. Вместо отпуска и фрегата — палата интенсивной терапии. Юных мулаток, готовых ездить с сумками, тоже вокруг не наблюдалось.

* * *

Когда я вымыла кухню по третьему кругу, дочки забеспокоились.

Старшая позвонила и сказала, что мне надо к психологу. Что у меня, наверное, травма, и лучше её проработать, пока не усугубилось.

А я в эти проработки не верю. По мне, это ковыряние гангрены. Или даже хуже — как если гангрена была, ногу отрезали, и ты уже почти готов начать новую жизнь без ноги. Но тут приходит улыбчивый врач и говорит, что надо бы проработать, почему гангрена случилась. Подумайте, что вы хотите сказать своей гангрене. Или представьте, а что гангрена сказала бы вам.

В общем, я не хотела идти к психологу. Но тут и младшая помялась и сказала, что да, к психологу, наверное, надо.

Вдвоём они меня убедили.

* * *

Психолог оказалась милой худенькой девочкой, похожей на школьную подружку моей старшей.

И эта девочка сходу предложила мне вспомнить, что я чувствовала в тот вечер, когда нашла Витю. Я сразу сказала, что вспоминать не хочу. Почему? Потому что мне только недавно перестали сниться кошмары, вот почему.

— Хорошо, — немного обиженно сказала девочка. — Вернёмся к этому, когда вы будете готовы. Пока можем проработать ваши отношения с мужем. Они ведь не были безоблачными?

И мы стали прорабатывать мои отношения с мужем.

Я садилась на стул и обращалась к другому стулу, называя его «Виктор». Потом садилась на другой стул и называла его «Марина».

К стулу «Виктор» у меня накопилось много всего. И про бутылку, и про потолок, и про всё, что было до. Минут через десять девочка меня остановила, сказала пересаживаться. Но это я ещё даже не на половине была.

Что сказать стулу «Марина», я совсем не знала.

— Представьте, за что он мог бы на вас обижаться, — сказала психолог.

В конце концов я выдавила, что «Виктору» обидно, что «Марина» не навещает его в больнице. Потом сразу подумала: да не обидно, пофиг ему, как всегда, лежит на всём готовом, а я через полгорода езжу с сумками.

Тут время занятия вышло, девочка поблагодарила меня за работу. Сказала обязательно прийти на следующей неделе.

За всю игру со стульями пришлось отдать три девятьсот. Моя старшая осознанная дочка записала меня через интернет, но на то, чтоб заплатить, её осознанности не хватило. Или денег не было, не знаю. Она только устроилась на работу, жила с подружкой в съёмной квартире.

Вот тогда я и решила поискать Витины заначки. Глобально, по всей квартире. Нашла несколько бутылок в кладовке, там уже без сюрпризов — водка и коньяк. Девять тысяч наличкой было в его ящике с трусами.

А в шкафу на его половине стояла коробка. Красивая коробка, зелёная, в обёрточной бумаге. Я аж удивилась, не думала, что он вообще знает, где обёрточную бумагу продают. Открыла, а там доверху насыпаны конфеты «Мишка на Севере», а на дне две путёвки в Кисловодск.

А я не говорила ему про Кисловодск. Дочке младшей говорила, спрашивала, как искать гостиницы на трипэдвайзере. А «Мишка на Севере» — это ещё с университета, с нашего с Витей знакомства, всегда были мои любимые конфеты.

Я развернула конфету, съела, потянулась за второй.

Я заплакала только на четвёртой конфете.

* * *

Через полчаса я позвонила в больницу. Диспетчер ответила то же, что и всегда:

— Состояние стабильное, динамика положительная.

— Я завтра утром приеду. Можно? — спросила я.

— Можно, — сказала она удивлённо.

Спрашивать было необязательно, пропуск у меня и так был, и уж точно не диспетчер решала такие вопросы.

Но почему-то мне стало спокойнее.