— Костя? — Анна Львовна невольно улыбнулась: через глазок фигура сына выглядела карикатурно.

Распахнула дверь, посторонилась:

— Привет! Ты откуда? Без звонка...

— Привет, мам. Да просто ехал мимо, решил зайти.

— Ну, проходи. Чаю? — не дождавшись ответа, Анна Львовна скрылась за поворотом коридора.

— Само собой! Да ты не суетись, мам, я не тороплюсь! — вдогонку крикнул Костя.

— Зелёный? Как обычно?

— Ага. — Костя сел за стол, осмотрелся. — А ёлка где? Ты же всегда в кухне ставила.

Анна Львовна не ответила. То ли не расслышала из-за шипения чайника, то ли не хотела говорить о ёлке. Накрыла на стол, достала конфеты из шкафа.

— Слушай... Я тут подумал... — Костя поёрзал на табуретке, слегка покраснел и сказал: — Может, возьмёшь к себе Олежку на месяц следующим летом?

— На месяц? С чего вдруг? Он же у меня никогда надолго не оставался.

— Ну вот и попробует. Мы с Тасей хотим вдвоём в отпуск съездить. В кои-то веки. А то всё с ребёнком да с ребёнком...

Анна Львовна резко отвернулась к окну. Чашка жалобно звякнула на блюдце, чай расплескался.

— Нет. Извини, не смогу.

Костя посмотрел на мать: она сидела очень прямо, смотрела в окно, на бледном лице чернели глаза, как две проруби на глади зимнего озера.

— Может, передумаешь?

— Нет. На меня не рассчитывайте. Придумайте что-нибудь другое.

Не допив чай — свой любимый, молочный улун — Костя встал, угрюмо попрощался и ушёл. Анна Львовна тяжело вздохнула: наверняка сын сейчас звонит невестке, говорит, что мать не согласилась, а Тася обиженно молчит. А вечером будет упрекать Костю: вот, мол, мать твоя всегда так, только о себе думает. Сколько раз уже такое было! В прошлом году у Анны Львовны подруга умерла, пришлось уехать в другой город как раз на Олежкин день рождения. Тася потом долго дулась. А ещё раньше Анна Львовна соседке помогала обои клеить, а у той внучка свинкой заболела. Тася-то не верит, что болезни вот так могут передаваться — звала с Олежкой посидеть, но Анна Львовна побоялась заразу на себе принести, не пришла.

Вот и сейчас. Ведь могла бы правду сказать. Но не стала. Не захотела портить детям праздник. Анна Львовна только на прошлой неделе узнала, что у неё рак. Она и сама-то ещё не свыклась со своим диагнозом, а уж Косте говорить и подавно пока не готова. Кто знает, сколько ей осталось. Может, она и не доживёт до лета. Решила подождать до конца зимних каникул, а потом признаться Косте. Ничего, он всё поймёт, когда она скажет, и не будет сердиться.

Вода из крана тонкой струйкой падала на две чашки, одна на другой стоявшие в раковине, и тонкий фарфор нежно позвякивал. Они столько лет ей служили — ещё с покойным мужем, бывало, пили из них чай. А сейчас Анна Львовна равнодушно следила глазами за чашками: ну, будет трещина. Выброшу. Теперь не до гостей, а сама и так обойдусь.

К звону фарфора добавился другой звук, неприятно писклявый. Телефон звонит, поняла Анна Львовна. Выключила воду, со вздохом подошла к столу.

— Слушаю?

— Анна Львовна, здравствуйте. Это Самсонов, ваш лечащий врач. Зайдите, пожалуйста, ко мне на приём сегодня. Я до пяти работаю. Сможете?

— Да, смогу. А что за срочность? Я же на среду к вам записалась.

— Нет, давайте сегодня. Это важно.

Анна Львовна вытерла влажные от мытья посуды руки, начала одеваться. Стояла перед зеркалом в прихожей, думала: боже, ну и цвет лица, краше в гроб кладут. А что удивляться, болезнь никого не красит.

На улице уже стемнело, зажглись фонари, падал снег. Анна Львовна медленно шла по безлюдной аллее к поликлинике, с обеих сторон дорожку подпирали высокие сугробы, сверху нависали заснеженные ветки тополей. Анна Львовна подняла лицо к небу, зажмурилась и приоткрыла рот, пытаясь поймать языком снежинку. «Может, это моя последняя зима, — думала она. — Может, никогда больше не увижу такого тихого снегопада».

В гардеробе скучала старушка в синем халате, посетителей не было. Анна Львовна сдала пальто, взяла потёртый алюминиевый номерок и поднялась на третий этаж. Дверь в кабинет Самсонова была приоткрыта: в коридоре никого не было, значит, меня ждёт, поняла Анна Львовна. В животе стало холодно, как будто кусок льда проглотила. Неужели всё ещё хуже, чем я думала? Хотя куда уж хуже-то...

Самсонов, грузный немолодой мужчина, встал из-за стола, уселся на топчан напротив Анны Львовны и смущённо сказал:

— Голубушка, Анна Львовна, я перед вами очень виноват. Простите, ради бога. Медсестра снимки перепутала, вашу фамилию не туда наклеила. Только что всё выяснилось. Всё хорошо у вас.

Анна Львовна побелела и долго смотрела на Самсонова.

— Но... как... — и больше ничего не смогла сказать.

Самсонов встал, положил руку ей на плечо:

— Простите. Я понимаю, что вы пережили. Ну вот такая оплошность вышла. Что уж теперь... Накажем виновных, насчёт этого не беспокойтесь.

— Это... это точно? Может, вы опять ошиблись?

— Ну мы проверим ещё раз, конечно! Сделаем ещё один снимок, убедимся. Но я уверен, что у вас всё хорошо. Мне с самого начала казалось, что тут что-то не сходится: у вас анализы-то хорошие были.

Анна Львовна встала и вышла из кабинета.

По лестнице Анна Львовна бежала, перепрыгивая через ступеньку, как в молодости. Улыбнулась гардеробщице, но та с кислым видом отвернулась. Анна Львовна быстро пошла к дому, снег под ногами празднично поскрипывал, как будто напевал рождественскую песню. В конце аллеи Анна Львовна остановилась, нерешительно взглянув на тёмные окна своей квартиры, и достала из сумки телефон.

— Костя, ты дома? Можно я сейчас подъеду?

— Можно, а что случилось?

— Расскажу, когда приду! И про лето поговорим, если вы ещё не передумали!

Из-за поворота выползла жёлтая туша автобуса, подмигнув ярким огоньком, и Анна Львовна, убрав телефон, припустила бегом к остановке.