В гостинице «Радуга» время циклично. Проснулась затемно, в восемь утра. В живот впивается матрасная пружина, болит спина, немеют руки. Зарядка в сумерках, свет не включаю — пусть мама поспит. Лицо умываю, спускаюсь на завтрак. Три этажа, по пустым коридорам, за окном мокрый снег, пожелтевшая липа. В столовой одна, других не встречала. И снова наверх, с бутербродом в салфетке. Мама не спит. Кофе, душ и такси до больницы. Держим за руки папу (ровно пятнадцать минут). Гладим, целуем в щёку, шепчем, что мы его любим, что скоро все вместе поедем домой. Ложь. Он слышит? Не знаю. Поймёт? Нет. Такси назад, по лестнице в номер, читаю книгу, идём вниз обедать — теперь вместе с мамой. Выходим гулять (всего три квартала), пьём чай, смотрим «Нэтфликс», греем на ужин остатки обеда, ещё пара серий, таблетка от нервов — и спать. Пружина под рёбра, немеют руки, и вижу тревожные сны.

Опять просыпаюсь, зарядка и завтрак, такси до больницы, держу его за руку, и снова в гостиницу...

— Мам, я погуляю часок одна, ладно? А после обеда вместе.

— Ладно, давай. Но смотри не замёрзни! И в лес не ходи.

Выбираемся из такси, идём в разные стороны: мама в гостиницу, а я в лес. Кто-то внутри отпускает сжатую пружину, грудь наполняется воздухом, и я несусь вперёд, к густым соснам и облетевшим осинам, к узкой лесной тропинке. Она усыпана рыжей хвоей и странными графитно-чёрными листьями. Хрустят под подошвами сухие ветки и островки свежего снега, лениво чирикают птицы, воздух пахнет сыростью и кленовым сиропом. Я иду всё быстрее, напеваю любимую песню, но спотыкаюсь о новый хруст: битое стекло. Справа от тропинки свалка из пивных банок, использованных презервативов и бутылок из-под водки. Останавливаюсь, прислушиваюсь. Впереди раздаётся мужской смех. Или кажется? Зачем-то достаю из кармана телефон. Нет сети. Пружина внутри снова сжимается. Пора домой.

Возвращаюсь в гостиницу. Прежде чем подняться в номер, плачу за следующие сутки и бронирую ещё на одни — как обычно.

— Ну как там ваш папочка, получше ему? — спрашивает администраторша с притворным сочувствием.

— Ему не станет лучше. Мы ждём, когда он умрёт.

Она хлопает глазами, потом хмурится: осуждает. Будто я её чем-то обидела. Не дождавшись чека, забираю банковскую карту. И зачем я так сказала? Нам ещё жить здесь, неизвестно сколько: может день, а может месяц. Теперь я ей враг: нельзя смерть называть смертью.

Поднимаюсь по лестнице, иду мимо кулера с невкусной водой, по узкому тёмному коридору. Вокруг как всегда никого. Стучу, мама открывает. Говорит, до понедельника в больницу не пустят: праздники. Теперь даже папу не увидим, просто будем сидеть в гостинице и ждать. Ждать его смерти. Да, я не боюсь этого слова. Папы нет уже несколько дней, смерть — простая формальность, справка с печатью. Смерть, смерть, смерть. Не боюсь.

Съедаем обед, гулять не идём, возвращаемся в номер. В нашу тесную норку с жёлтыми стенами, с тёплыми лампами и электрическим чайником. К домашней рубашке и тапкам, к запасам конфет, и таблеток, и утешительных книг. Мы смотрим две серии, болтаем и даже смеёмся, ныряем под одеяла и выключаем свет.

На следующий день иду в лес сразу после завтрака. Потеплело, снег за ночь растаял, только листья чавкают под ногами. Ботинки погружаются в них до самых шнурков и промокают. Не замедляясь, прохожу мимо вчерашней свалки. Больше никто не смеётся, стихает гул машин вдалеке, даже птицы молчат. Тропинка сужается, я всё чаще переступаю через поваленные стволы и убираю ветки от лица. Иду медленнее, смотрю под ноги. Поднимаю голову — деревья ближе, обступают плотнее. Подкрадываются. Я продолжаю идти, глядя вперёд, вниз, по сторонам, на тропинку, на кусты и сосны вокруг, на листья и хвою, на ветки, на труп ежа. Отступаю на шаг, но взгляд прилип. Серая тушка почти сливается с жухлой травой и опавшими листьями — я бы и не заметила, если бы не движение: копошатся серовато-белые опарыши, вываливаются наружу. Сквозь запах земли и прелых листьев пробивается мертвечина, белая масса медленно-медленно ползёт к моему ботинку. Я сдерживаю тошноту, поворачиваю назад и бегу. Мимо мусора к перекрёстку, в гостиницу, в тёплый душный номер.

Сплю этой ночью плохо. Кручусь и ёрзаю, встаю и ложусь обратно. Перед глазами светится белое, за стеной слышится смех, из-под двери тянет гнилью. Уснула только под утро, проснулась поздно, больная и ватная. Пропускаю завтрак, пью чай, болтаю с мамой — и снова в лес.

Пройти по тропинке насквозь, должно быть недалеко. Где-то там — дорога, дома и даже автобусная остановка. Нечего бояться. Шаг, два, три, четыре. Шаг, свалка, три, четыре. Дальше, два, через ствол, четыре. Шаг, два, три, ёж. Дальше — просто шагать вперёд. Тропинка расширяется, то тут, то там в неё вливаются другие, но я не сворачиваю. Людей нет, связи нет — только я и лес. Птицы, деревья и чёрные листья. Я иду долго, ни о чём не думаю, раз, два, три, четыре, раз, два. А потом слышу дорогу, голоса, сигнал светофора — и выхожу на знакомый перекрёсток, ближайший к нашей гостинице. Телефон оживает: несколько сообщений, спам и два пропущенных от мамы. Я перезваниваю, но знаю заранее, что она скажет: папа умер.

* * *

Прошёл уже месяц, я в Питере, дома. Встаю по будильнику, делаю завтрак. Иду на работу по свежему снегу. Спина не болит: массажист и бассейн, матрас без пружины. Встречаюсь с друзьями, плачу ипотеку, играю в приставку. Маме звоню раз в неделю в «Фейстайме», смотрю сериалы. Скучаю по папе. По тесному номеру с жёлтыми стенами. По гостинице «Радуга».