Говорят, что за воем вьюги не слышно крика души. Говорят, что хруст снега заглушает звук рассыпающегося на осколки сердца. Говорят, что в северной стуже никто не увидит застывшие льдинки в уголках глаз. Говорят, говорят, говорят… Люди вообще очень много болтают. Думают только мало, а знают и того меньше.

Но об этой истории не знают ни абаасы, ни иччи, ни люди. Разве что бродит юёр, одинокая и холодная, готовая поведать свою историю каждому, кто будет слушать. Но есть ли хоть кто-то, кто заметит едва уловимый шёпот тоски по разбитым мечтам?

Улуу Тойон в те дни ещё не был покровителем шаманов и главой абаасов верхнего мира. Был просто Улуу, который никогда не встречал людей. Она стала для него первой.

Несуразная, краснощёкая, перепачкавшаяся в земле. Задравшийся тангалай из ровдуги, да звенящие на весь лес колокольчики вместо привычных подвесок. Яркий фиолетовый цветочек, крепко сжатый в пухлых пальчиках, и испуганный взгляд карих глаз. Глаз, затягивающих быстрее болотной трясины.

Улуу замирает. Айта поднимает руку, пытаясь прикоснуться к нему. Её губы растягиваются в по-детски открытой улыбке, той самой улыбке, которая предвкушает важнейшую в жизни встречу. Улуу сбегает, так и не позволив себя коснуться. Ветви елей ещё долго обнимают его плечи, ветра поглаживают жёсткие крылья, напевая заунывным шёпотом песню первой любви. Пока звучит эта песня, ноги Улуу не коснутся тайги.

Улуу украдкой наблюдает, подсматривает в тёмное мутное окошко. Окошко, в котором Айта растёт. Пухлые щёки сменяются выразительными скулами, перепачканная грязью кожа становится перемазанной мукой и жиром, растрёпанные косички превращаются в плотную, украшенную цветами косу. Только хитрые карие глазки по-прежнему продолжают зазывать в свои топи каждого, кто посмотрит. Улуу смотрит. Смотрит год за годом, день за днём. Он мог бы с закрытыми глазами найти каждый шрам, царапинку и даже маленькую родинку на смуглой шее. Улуу знает об Айте даже то, чего она знать не может. Знает, но лишь продолжает смотреть. Смотреть днём и ночью, забывая обо всём на свете.

Улуу смотрит, как Айта учится шить, смотрит, как Айта поёт и спотыкается в танце. Смотрит, как в Айту влюбляются, устраивают охоту на дичь ради её улыбки, приносят дары. Айта опускает глаза и скромно качает головой. Улуу облегчённо вздыхает ровно тринадцать раз. Четырнадцатому вздоху облегчения случиться не суждено. Айта говорит своё молчаливое «да». Улуу больше не подходит к своему окну.

Стужа кидает снежинки в лицо, вьюга поёт о разбитом сердце, пока ноги Улуу погружаются всё глубже в махровую мягкость сугроба. Не следы, а глубокие дыры остаются за ним в белоснежной глади тайги. Такие же дыры зияют в его душе. Улуу возвращается к прежней жизни. Его глаза вновь видят сотни миров, которые больше не заслоняет улыбка Айты. В этих мирах к нему взывают, просят помощи и справедливости, умоляют наслать мор и болезни на врагов. Впервые за одиннадцать лет Улуу слышит их зов.

Его окно остаётся чёрным, мутным, слепым, пока он не слышит голос. Голос Айты, просящий Юрюнга подарить ей много детей и семейное счастье, сберечь её родных от гнева и болезней, насылаемых Улуу.

Теперь Улуу хочет лишь одного — больше никогда не слышать голоса Айты. Не видеть её улыбку, предназначенную не ему. Не видеть её тонкие пальцы, ласкающие не его плечи. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать. Не знать её. Длинный, до самого пола, тангалай навсегда врезается в память Улуу, досмотревшего свадьбу Айты до последнего гостя.

Он всё ещё видит, как нежные пальцы оглаживают мех на одежде, как крепкие зубы в тревоге кусают мягкие губы, как льётся реками кумыс и щедро раздаётся мясо. Обряд за обрядом — и она на шаг ближе, чтобы стать чужой. Улуу щёлкает зубами, пытаясь понять, когда же она стала его, если он даже не позволил ей к себе прикоснуться? Яростный клёкот заставляет окно темнеть, вырезая лучами света улыбку Айты под веками.

Улуу становится абаасом верхнего мира. Легко, играючи, даже не замечая, какое влияние он имеет. Всё так же он приходит на зов шаманов, насылает болезни, несёт справедливость в сердца, урасы и балаганы. Только к одному голосу он остаётся глух. Тоненькому голоску, что сгорает в страданиях пятый раз, приводя в мир новую жизнь. Тоненькому голоску, который проклинает эту самую жизнь и своего мужа. Тоненькому голоску, слабо молящему о смерти и освобождении.

Улуу закрывает глаза, пытаясь не слышать, не думать, не вспоминать. Тоненький голосок замолкает совсем, чтобы однажды закричать громче всех в его голове. Его имя. Его? Кого же ещё можно молить о смерти… Сотни раз Айта убеждала других абаасов сберечь от Улуу Тойона, просила у иччи защиты для своих детей и мужа, чтобы однажды взмолиться ему? Улуу замирает. Замирает, чтобы попытаться забыть, что у него когда-то было сердце. Беломордая рыжая лошадь надрывно кричит, заливая кровью лесные сугробы. Ритуальная жертва, которая принесёт Айте желаемую смерть. Теперь он не сможет отвернуться от этой просьбы.

В третий раз ноги Улуу касаются тайги, когда Айта почти не дышит. Она просила защиты, милосердия, покровительства у всех, кроме того, кто мечтал ей всё это дать. У него Айта просит лишь быстрой безболезненной смерти, которой он дать не может. Он может только мучить, испытывать, посылать смерть навстречу. Алые лужи на белоснежном снегу и кровавые полосы от медвежьих когтей кажутся чужеродным, лишним, страшным подтверждением услышанной мольбы. Улуу это зрелище не пугает. Он оставляет глубокие следы на сугробах, не слыша ничего, кроме рваного ритма чужого сердца.

Айта замирает. Улуу опускает к ней руку, пытаясь прикоснуться. Её губы растягиваются в по-детски открытой улыбке, той самой улыбке, которая предвкушает важнейшую в жизни встречу. Улуу сбегает, забирая с собой тепло её пальцев в когтях. Ветви елей ещё долго обнимают безжизненное тело, ветра поглаживают смоляные волосы, напевая заунывным шёпотом песню первой любви. Пока звучит эта песня, ноги Улуу никогда не коснутся тайги.

Шаманы, иччи, абаасы — каждый знает, что стоит позвать и Улуу Тойон придёт. Каждый знает, что Улуу Тойон справедлив и силён. Каждый знает, что у Улуу Тойона нет и никогда не было сердца. Знает, знает, знает. Духи вообще очень много знают. Говорят только мало, а рассказывают и того меньше. Но об этой истории не знают ни абаасы, ни иччи, ни люди. Разве что бродит Улуу, одинокий и холодный, готовый поведать историю каждому, кто будет слушать. Но есть ли хоть кто-то, кто заметит едва уловимый шёпот тоски от разбитого своими же руками сердца?