— Дед, ну давай улыбайся! Чего ты? — щёлк! щёлк! щёлк! щёлк! — камера телефона нарезает реальность на воспоминания.

Я листаю фото. Влево. Влево. Влево. Эта вроде ничего. Приближаю, раздвигая пальцами экран телефона.

Блондинка с опухшими глазами и розовато-красным кончиком носа — это я.

Вглядываюсь в сморщенного, высохшего почти до самого скелета, стриженного под машинку старика рядом. Пытаюсь увидеть в нём что-то знакомое. Не нахожу. Это не мой Дед. Поднимаю взгляд к потолку — сдержать горькие струйки из глаз.

Тук-тук. Не дожидаясь ответа, в комнату заходит сиделка — подтянутая, со строгим пучком на голове, в идеально белом переднике. Анфиса Петровна.

— Роману Ивановичу пора отдыхать. Тихий час. Позже приходите, Марья Борисовна.

Иду к двери, на ходу хватаясь глазами за опутанные мелкой пылью остатки прошлого.

Десять толстых книг на полке в одинаковых чёрных обложках. Трогать нельзя. Реликвия. Подарок какого-то профессора.

Чайный сервиз с подсолнухами за хрупкой дверцей шкафа. Для всяких важных поводов. Когда ночевала у Деда, каждое утро пили из него какао. «Чем не повод?» — говорил Дед.

Фото бабушки в деревянной раме на стене. Бабушка ушла ещё до моего рождения. На фото она как живая. Жутко было, пробираясь тайком от Деда к холодильнику за остатком пирога, случайно встретиться с ней глазами. Никто в жизни не смотрел на меня так осуждающе.

Чуть ниже, прямо под бабушкой, восемь селфи. Наших с дедом. Последнее сделано ровно год назад. Когда ещё не было этого высохшего старика со стеклянным взглядом, а я была не Марьей Борисовной, а просто Маськой.

Почему сейчас всё так?

Память услужливо подсовывает ответ.

Первый курс универа. Стажировка в журнале. Я так мечтала! Дед помог устроиться. Упросил старого друга, корректора, познакомить меня с главным редактором.

Командировки, презентации, новые социальные связи.

Пашка...

В первый месяц созванивались с Дедом каждый день.

Потом раз в неделю.

Со временем и этого стало слишком. Бывали дни, когда даже позавтракать не успевала.

А месяца четыре назад, в середине весны, Дед начал сдавать. Сначала забывал важное: поесть, помыться, заплатить за телефон. Не узнавал своих. А потом замолчал.

Так в его доме поселилась Анфиса Петровна.

И болезнь на букву Д, которую в нашей семье боялись называть по имени. Прогрессирующая.

Выхожу из подъезда, насквозь пропахшего затхлой землёй из подвала, мокрой кошачьей шерстью и горелой кашей из квартиры дяди Толи. Запах моего детства.

Сажусь на лавку. Жду, пока Дед проснётся. Через два часа из подъезда выглядывает Анфиса Петровна:

— Заходите, Марья Борисовна. Выспались. Что же вы не бережёте себя, — вздыхает. — Солнце палит нещадно.

Пожимаю плечами. Не ожидала от сиделки такого участия. Казалось, она тоже винит в случившемся меня.

Пока сидела на лавке, прошла все стадии. Как их там... Отрицание, гнев... только принятие помню более-менее отчётливо.

Захожу в квартиру. Сажаю Деда в коляску. Это просто. Он почти невесомый и до ужаса податливый. Выкатываю на улицу. Благо, первый этаж. И везу на наше озеро. Здесь недалеко.

Подвожу коляску к свободной скамейке на пляже. Сажусь, подобрав ноги под себя. Смотрю на красно-оранжевые пятнышки заката в воде.

Принятие — взвешиваю слово на кончиках пальцев. Тяжёленькое. Потом едва слышно проговариваю вслух:

— При-ня-тие.

Пробую на вкус. Горьковатое. Как лекарство. Нужное, но противное.

Сидим ещё минут десять.

— Я сегодня лягу раньше, — слова нашего с Дедом стихотворения сами срываются с губ. Я даже не знала, что помню его до сих пор. —

Раньше лампу погашу,
Но зато тебя пораньше
Разбудить меня прошу.
Это просто удивленье
Как легко меня будить!
Ты поставь на стол варенье, —
Я проснусь в одно мгновенье.
Я проснусь в одно мгновенье...

— Чтобы чай... с вареньем... пить... — раздаётся ослабший от месяцев тишины голос Деда.

Смотрю на него. Мне снова двенадцать. Дед снова самый большой и добрый в целом мире.

Достаю телефон и перевожу в режим селфи.